Майя Ганина - Избранное

— А помнишь, — спрашивал, счастливо улыбаясь, моторист, — как ты бежала, а мать тебе велела отнести молоко, а ты с Петькой в кино опаздывала, а я отнес?..

Светленькая девушка кивала, насмешливо отводя глаза, а маленькая неотрывно глядела в толстощекое, блестевшее по́том и детской свежестью лицо моториста и перебивала, отвлекая на себя внимание.

— Виталька, ты говорил, усы отпустишь, как школу кончишь? Ты брейся, чтобы скорее росли!..

— Вырастут, — равнодушно картавил Виталька. — Еще надоест бриться.

— А когда я на Байкале в турлагере была… — не унималась маленькая. И женщина удивленно слушала что-то про альпенштоки и кеды, про банджо и аккордеон. А девчонка уже напевала тоненьким голоском какую-то чушь:

И потом:

Виталька и светленькая девушка невольно хохотали; улыбалась про себя и женщина, добрела, думая: «Нет, ничего… Эта тоже свое возьмет… «Мама — лезу!..» Выдумают! Наши-то песни тяжелые все, с матерщиной…»

Она представила себе маленькую учительницу в классе, с ее угреватым подвижным лицом и встрепанной прической, шумную, крикливую, любимую ребятней. Представила и другую, тоже любимую ребятишками, но иначе… Маленькую заглазно будут называть по имени, а ту непременно по имени-отчеству…

«Маленькая так и помрет малышковой учительницей, — думала женщина, — а та, наверное, институт кончит…» Она прониклась симпатией к маленькой, завистливым холодком к другой, и тихонечко, как залеченный зуб, начинало ее донимать сожаление о чем-то могшем быть, но не сбывшемся. Таких мыслей она не любила и думать об этом не стала.

На палубу из ресторана выскочила девица, огляделась и, заметив учительниц, подошла.

— Берите, девочки, — протянула она кулек с конфетами и села рядом.

Девчата по-свойски хватанули по горсти конфет и продолжали болтать, шурша прозрачными бумажками. Вышел, покачиваясь, молодой, дурашливо ухмыльнулся и хлопнулся возле девицы, сунув ей под мышки руки. Виталька покраснел:

— Вам тут что?.. Случной пункт, что ли? — закартавил он. — Пьяный, так спать иди! Ну!..

— А кто ты мне? — удивился молодой. — Ты мне кто?.. Никто!.. Не хочу и не пойду.

— Пойдешь!

— Не пойду.

— Пойдешь!

— Не хочу и не пойду. У меня такие же права. И не пойду.

Виталька встал и толкал молодого в плечо, а тот откачивался назад и снова, улыбаясь, наваливался на девицу. Она хихикала, будто ее щипали.

— Не хочу и не пойду, — говорил молодой.

— Пойдешь! — белел от гнева Виталька.

— Не хочу и не пойду!

— Не надо, — не выдержала женщина, боясь, что Виталька ударит его, что будет скандал и молодого побьют. Драться тот не умел. — Не надо! Девчата, попросите, чтоб не трогал он его, я уведу.

— Это сын твой, тетка? — звонко и зло спросил Виталька. — Бери его тогда к… — Он так же звонко и четко выругался.

— Идем, — женщина дернула молодого за руку. — Идем, дурак… Да что ты прилипла к нему, сука!..

Ей удалось наконец утихомирить его, и он заснул. Она же села на свою полку, глядела рассеянно, как толстая продавщица прихлебывает из кружки чай, как балуется с братом продавщицына дочка, и думала о том, что, когда они устроятся, она станет ходить в парикмахерскую делать массаж и разные маски. Говорят, это разглаживает морщины. И одеваться будет по моде.

Девочка набегалась, залезла наверх и заснула, свесив ножку в грязном носке. Продавщица достала яйца, начала чистить их, потом спросила, взглянув спокойными, как у коровы, глазами:

— Наколки у тебя, сидела, что ли? За растрату небось?

— Почему за растрату?

— У нас недавно заведующую посадили.

— Нет… Я на станке работала, чего там растратишь!..

— А за что ж?

Женщина вздохнула и принялась в который раз рассказывать, как работала во время войны на заводе, поехала побывать домой в деревню да по дурости прогуляла почти неделю, ее судили за дезертирство и «дали срок». Она рассказала, вспоминая снова слюду, и бараки, и нары, и работу на лесоповале, и своих товарок по лагерю, среди которых были такие же бедолаги, как она, а были и настоящие шлюхи, урки, выделывающие черт те что. Вспомнила, как освободилась пятнадцать лет назад, но не поехала домой, потому что мать умерла, а брат ее не ждал, и никто ее «на западе» уже не ждал… Она рассказывала, а толстая продавщица вздыхала, качала головой, и глаза у нее стали испуганными, — видно, она прикидывала, каково же там приходится заведующей и как бы самой ненароком не составить ей компанию.

— Ничего. Сейчас, говорят, там уже того нет, — успокоила ее женщина и потерла ладонью наколки. — Приеду на материк, сведу. Говорят, сводят.

— Сводят. — Продавщица кивнула. — Больно только небось до ужаса.

— Ну, нешто это боль… — Женщина усмехнулась. Она вспомнила, как голодная и замученная до того, что поднималась на пять ведущих в барак ступенек с передышкой, решилась сделать «мастырку». «Мастырки» в лагере делали часто, когда не хотели ходить на работу, друг перед другом, одна нелепее и тяжелей другой. Соседка по нарам проглотила ключи, подруга разрезала себе подошву на ноге и посыпала солью и грязью, пока нога не разболелась. А она раздобыла кислоты и сожгла себе шею… Страшно вспоминать…

— А он кто же тебе, — продавщица кивнула на спящего. — Не сын, значит?

— Так… Знакомый. Едем вместе.

— Значит, ты и не рожала, — допытывалась продавщица. — Как же без детей?

— А что?.. Дети нынче… Радости-то от них…

— Все же. — Продавщица отставила пустую кружку, смяла бумагу со скорлупой и поднялась. — Увойкалась, чумазая… — пробормотала она, отодвинув от края девочку.

Женщина тоже посмотрела на перемазанное черникой личико, на ножку в съехавшем носке и отвернулась. Она была равнодушна к детям, но ей стало неприятно. Чтобы не разговаривать больше с продавщицей, она легла спать. Ее разбудил носатый верзила. Он стоял над ней покачиваясь и гудел что-то.

— Чего ты? Господи, поспать не дадут, шелобаны!

— Мать, одолжи на похмелку рублевочку. Деньги, пока спал, украли.

— Были они у тебя! Иди, нашел мамку!..

Особенно не огорчившись, верзила двинулся к продавщице и принялся выпрашивать у ней кружку, напиться.

— Сейчас, отвешу! — огрызнулась та. — У меня из нее дети пьют.

Маленькая учительница молча подала верзиле чистую банку, но он не ушел, а вдруг загляделся, как светленькая расчесывает косы. Маячил в проходе, пытаясь что-то проговорить толстым языком, и потрясенно смотрел, как текут из-под расчески, отражая свет, русые, длинные, удивительные…

Продавщица последила за его лицом и наставительно произнесла:

— Что, дурак большой, нравится?.. Сам бы мог на такой жениться, кабы ум не пропил!