Майя Ганина - Избранное

Тома медленно кивнула, не придумав, что возразить, села на свою постель, привалившись спиной к стене. Вообще-то она устала и с удовольствием бы легла. Опять подумала о том, как многажды менялась на ее памяти манера одеваться. Вспомнила свои молодые (фотографии, стоявшие дома на столике под зеркалом: на одной она была снята в кепке, с папироской, на второй — в косыночке, из-под которой виднелись уложенные крючочками по виску и по щеке волосы. Потом были модны маленькие береты и гимнастерки под ремень, прямые юбки из плотной ткани и черные чулки. Правда, где-то у нее была фотография молодой, в матросской широкой блузе, очень ей шедшей, но шелковые чулки и лодочки на каблуке она стала носить только в тридцать восьмом году, тогда же она купила шелковое платье. Павел зарабатывал не очень много, но они, как и все окружающие, экономили на еде, чтобы «одеться». Тогда так и говорили: она сама «оделась» и мужа «одела» — значило это, что у жены было два, а то и вообще одно приличное платье, а у мужа костюм.

У Павла костюма не было, он носил черную гимнастерку с накладными карманами, под ремень, и галифе с сапогами. Когда они ездили на юг, Павел ходил в полотняных брюках, парусиновых туфлях, оставлявших на асфальте белые пыльные следы (такую обувь чистили разведенным зубным порошком), и еще косоворотку с узким кавказским поясом.

В приоткрытую дверь купе заглянул мужчина, с которым Тома разговаривала на площадке.

— Извините, — сказал он. — Вы обедать не пойдете, дамы? Мой сосед не ходит, а одному скучно.

— Заходите, — улыбнулась, оживившись, Женя. — Надо бы поесть-то. Я спала-спала, есть захотела… Тома, как? Пора, наверное, уже?

Тома привыкла, что всю жизнь называют ее коротким именем, и Жене, когда та представилась, ответила, кокетливо улыбнувшись, что ее тоже можно называть «Тома». «В госпитале раненые звали «няня Тома», а так с комсомольского возраста «Тома». У нас было принято на «ты» и по имени. Или по фамилии. Но на «ты». Независимо от занимаемых постов». — «Ну это не очень удобно, — возразила Женя, с сомнением поглядев на соседку, показавшуюся ей странной. — Представляю, если бы меня мастерицы и клиенты в КБО звали на «ты» и «Женя». Панибратство… Отпечаток на отношения накладывает. Нет уж, вне работы — пожалуйста. А на работе «Евгения Федоровна»!»

Вчера Женя к Томе обращалась просто: «А вы мне не…» или «Попрошу вас…» Обходя имя собственное. Сегодня вот впервые назвала «Томой».

Вчера Тома гадала, что такое КБО? Конструкторское бюро? Но почему тогда «мастерицы» и «клиенты»?.. Утром спросила, оказалось, что это комбинат бытового обслуживания, где Женя директором. По образованию Женя была инженер-экономист, но, когда она приехала на БАМ, ее обязали организовать в новом поселке комбинат бытового обслуживания.

— Член партии, не откажешься, — со вздохом превосходства сказала Женя.

— Я могу вас понять, Женечка. В наше время тоже так было. Солдаты партии…

Тома тогда улыбнулась свысока и, отвернувшись, стала глядеть в окно, давая Жене понять, что в ее жизни случались ситуации и посерьезней. На самом же деле в партию она подала в сорок втором году, решившись наконец, но из-за истории с Павлом ее, конечно, не приняли. Она жалела, что не вступила в партию раньше, в двадцатых годах, теперь у нее был бы серьезный стаж, может быть, персональная пенсия, которая в масштабах их городка сама за себя говорила. Вряд ли бы кто из соседей звал ее тогда «барыней», и вообще плохих разговоров о ней велось бы меньше. Впрочем, история с Павлом сослужила бы ей вовсе дурную службу, будь она членом партии. Надо было ей из губкома комсомола пойти работать по партийной линии, тогда она Павла просто нигде бы не встретила.

— Вы будете одеваться? — спросил сосед, с усмешкой кивнув на Женин парик. — Я подожду, постучите мне тогда.

Тома, помедлив, тоже вышла, но сосед уже скрылся в своем купе, и стоять в коридоре ей пришлось одной.

В ту зиму коты почему-то начали орать не в марте, а в середине февраля. Тома проснулась оттого, что, как ей показалось, кто-то застонал у нее прямо над ухом, сердце еще во сне заторопилось испуганно: «Светка, убили!..»

Открыла глаза, приподняв сразу на локтях тяжелое влажное тело, пыталась понять, где она и что происходит. И снова за окном раздался этот, не человеком и не животным издаваемый звук — так могли орать только маленькие ведьмы с красными горячими зевлами, набирая ярость и энергию для ночных полетов. Тома спустила широкие опухшие ступни и босиком пропала к окну, вглядываясь в темный прогал между стенами домов. Ведьмы заныли-запели снова, разгоняя двигатели перед взлетом, но в соседней стене распахнулось лестничное окошко, и в проулок широко вылилась вода. Послышался короткий вяк и шорох когтей по дереву.

Тома усмехнулась, оправила сползшую на боках рубаху: она растолстела за месяцы лежания, и все, кроме халатов, ей было тесно. Снова забралась в постель, поугнездивалась, распихивая слежавшийся пух в перине, старательно упаковала ноги и бока одеялом. Полежала, представляя, как мокрые взъерошенные коты мечутся по саду, задремала.

И тут она увидела странный сон, который никак не должен был ей присниться, потому что она по-прежнему не верила ни во что сверхъестественное, и маленькие ведьмята с раскаленными полыхающими зевлами привиделись ей просто как кусок из телемультфильма, в реальность их существования ее не заставил бы поверить никто — нереально-безобразный звук вызвал нереально-безобразное видение.

Томе приснилась старшая покойная дочь Стелла.

При жизни у Томы с ней были не простые отношения, наверное, потому, что Стелла, когда стала взрослой женщиной, вдруг обиделась на мать, что та отдала ее на попечение бабушки. Тома убеждала себя и Стеллу, что в той ситуации она иначе поступить не могла, и все-таки чувство вины перед дочерью-калекой сидело, выливаясь раздражением, когда дочь была жива, и затаенным страхом, непонятным ожиданием расплаты после ее смерти.

Стелла приснилась Томе грустной взрослой женщиной с широкой седой прядью в черных курчавых волосах, она, как всегда, полулежала, опираясь подбородком на кулаки скрюченных рук, изуродованное болезнью тело горбатилось под байковым пледом. «Мамаша, — сказала Стелла, — пойди в церковь и подай нищей шоколадку. Она ведь сама себе не купит шоколадку».

Тома ничего не успела ответить, потому что проснулась. Было уже позднее утро, светало. Она еще немного повалялась, приходя в себя, утишая тревогу: сон помнился так ясно, словно бы все это она видела въявь.

Вдруг быстро встала, затопила печь и начала прибираться в комнате. Почему-то ей больше не хотелось сегодня лежать. Намыла давно не мытые полы, старательно выгребая клубы пыльного пуха из-под кровати и из углов, принесла дров и продолжала еще топить, пока не стало жарко и жило, собрала белье и сходила в городскую баню. Вернувшись, достала со шкафа короб со старыми письмами и принялась разбирать их, раскладывая по годам. Каждую пачку она завертывала в газету и надписывала год. После ее смерти дети вряд ли станут интересоваться ее перепиской, но она сочинила бумагу и положила в коробку с документами, что завещает свою переписку местному историческому музею, так как бо́льшая часть писем относится к эпохе организации первых пионерских отрядов и борьбы с беспризорностью, остальные — от раненых, лежавших в ее палатах в госпитале. Личные письма от детей и бывшего мужа почти не сохранились, а может, просто дети и муж ей мало писали.