Семен Бабаевский - Собрание сочинений в 5 томах. Том 4

Когда тетя Анюта так же деловито ушла, Зина застлала скатертью стол и, краснея, сказала:

— Антон, я зашла на минутку и обедать не буду.

— Обидишь Егоровну… Лучше пойди и помоги ей.

«Зинаида Алексеевна… А для меня она была просто Зина», — думал Щедров, когда Зина ушла помогать тете Анюте.

После обеда тетя Анюта убрала посуду и уже не появлялась. Женщина пожилая, многое на своем веку повидавшая, понимала: там, где двое, третий чаще всего бывает лишним. Зина уселась на диване, уютно, по-домашнему поджала ноги, и короткое платье не прикрывало ее округлые колени. Зина была грустна и молчалива. Ей хотелось сказать что-то важное, нужное, а решиться она не могла. Склонила голову, натягивала на колени и никак не могла натянуть узкое платье, и казалось, что в эту минуту ничто ее так не беспокоит, как желание во что бы то ни стало прикрыть колени. А солнце уже опустилось так низко, что лучи, пробиваясь сквозь мокрые листья, рябили веранду. Из сада веяло запахами мяты, листьев смородины — той особенной отсыревшей свежестью, какая бывает на сенокосе после дождя.

Как бы вспомнив, что главное для нее не то, прикроет она свои колени или не прикроет, а что-то совсем другое, Зина соскочила с дивана, кивком головы отбросила спадавшие на лоб локоны, засмеялась и спросила:

— Антон! Есть ли в этом доме гитара?

— На что она тебе?

— Хочется петь… Наверное, уже забыл, как я пела под гитару?

Она оправила под пояском платье, грустно посмотрела на Щедрова и вдруг пошла, подбоченясь, по кругу, глухо выстукивая о деревянный пол босыми ногами. Улыбалась через силу, казалось, она вот-вот заплачет.

— Сядь, Зина, — сказал Щедров, видя на ее глазах слезы. — Ни к чему эта твоя веселость. Говори, что случилось?

— Ничего особенного… я ушла от Осянина.

— Когда?

— Какое это имеет значение?.. Выходила замуж, думала, дура, что пожилой человек станет ценить мою молодость. — Она подняла голову, и слезы мелкими капельками потекли по щекам. — Ничего он не оценил. Я терпела, думала, раз сама взвалила на себя этот крест, то и должна его нести. После твоего приезда, тогда, в марте, он поднял на меня руку… Я собрала свои вещи и уехала в Усть-Калитвинскую к маме… Вот и вся история. — Она смотрела на пылавший за садом закат мокрыми, ничего не видящими глазами. — К тебе я пришла, чтоб сказать: Осянин послал в Москву на тебя жалобу… Он считает, что ты загубил его семейную жизнь. А ее, семейной-то жизни, у него не было. — Она оправила волосы. — Ну, мне пора. Скоро начнет темнеть, а мне идти далеко.

— Я вызову машину.

— Нет, нет, не надо.

Щедров проводил ее до калитки. По забурьяневшему переулку разлилась целая река, так что из воды торчали метелки пырея и стебельки лебеды. Взяв в одну руку туфли, а другой подобрав платье, Зина побрела по глубокой луже. Вышла на Красную, оглянулась, помахала рукой и зашагала по залитому водой асфальту.

«Так вот почему она была то наигранно веселая, принялась было даже танцевать, то так грустна, что слезы потекли но щекам, — думал Щедров, зажигая настольную лампу. — Ушла от мужа… И сказала она об этом, как о чем-то обыденном. Да и для меня эти слова ничего уже не значат. Она ушла от Осянина, а Осянин написал на меня жалобу. Пусть пишет. Это сообщение меня не огорчило и не обрадовало. Я смотрел на нее, слушал ее, и одна мысль неотвязчиво преследовала меня: ничего того, что было, между нами уже не осталось. Чужие мы друг другу…»

Щедров прошел на веранду. В саду уже было темно и сыро. От мокрых листьев тянуло теплым парком.

— Поеду к Зине! — вдруг сказал он сам себе. — Мы же друзья детства, и разве я имею право оставлять ее в беде… Поеду! Разыщу ли ночью дом Зининой матери? Давненько я там не бывал. Кажется, она живет в Кубанском переулке. Второй дом от угла.

Он подошел к телефону, чтобы позвонить Ванцетти, и в нерешительности остановился. Он не чувствовал ни радости, ни волнения, и снова мысль о том, что ни он не нужен Зине, ни она не нужна ему, засела в голове.

«Все же я обязан поехать к ней, — думал он. — Что было, то быльем поросло, его не вернуть. Но есть же чувство товарищеского долга».

Он взял трубку и позвонил Ванцетти.

— Ванцетти, нужна машина! Здесь, по Красной.

— Антон Иванович, к твоему дому не подъеду, — сказал Ванцетти. — Колеса увязнут.

— Жди меня на Красной.

В резиновых ботфортах, мокрых и грязных, в брезентовой, ремнем затянутой куртке, с непокрытой головой Щедров, похожий на охотника, влез в машину.

— В конец Красной, — сказал он. — Там есть Кубанский переулок.

— Верно, Кубанский там имеется, — подтвердил Ванцетти, включая скорость. — Когда-то был первым от конца Красной, а теперь стал третьим, потому как рядом выросли новые строения и образовалось еще два переулка.

Рассекая фарами влажную тьму, «Волга» неслась по мокрой улице, и лужицы на побитом асфальте вспыхивали зеркальцами. Колеса налетали на эти зеркальца, разбивали, и брызги от них, взлетая и искрясь, падали на смотровое стекло.

— Вот он, Кубанский, слева. — Ванцетти затормозил и выключил фары. — Только туда нам не проехать. Утонем!

— Я проберусь вдоль плетня. Посвети фарами.

Щедров вышел из машины, подтянул голенища.

Держась за плетень, Щедров переступал осторожно, скользил и погружался в жидкое месиво. Из окон падал тусклый свет, но Ванцетти, направляя на Щедрова яркие лучи фар, видел, как он остановился возле калитки второго от угла дома и загремел щеколдой.

Истошно затявкала собачонка, и послышался женский голос:

— Кто там собаку дразнит?

— Свои.

— Иногда бывает, что и свои коней уводят. А кто такие — свои?

— Михайловна, это я, Щедров.

— Антон? Откуда же ты взялся? Входи, входи смело, собака у нас хоть и звонкая, а не злая.

Хлопнула калитка. Умолкла собачонка. Ванцетти выключил свет. Темень и тишина. На обочине Красной темнела «Волга». В мокром асфальте подфарники отражались тройным красным светом. Ванцетти курил, стоя возле машины. Откуда-то из темноты подкатил мотоцикл с пустой коляской. За рулем, в шлеме, похожий на пожарника, сидел Самочерный. Приподнялся в седле, спросил:

— Дорогой Ванцетти, кого поджидаешь?

— Кого нужно, того и поджидаю.

— А все-таки? Антона Ивановича? Или еще кого?

— Тебе-то что за печаль?

— Да так, спросил из любопытства.

— Поезжай своей дорогой, любопытный!

Мотоцикл зарябил по улице красным глазком. А время тянулось медленно. Но вот снова заголосила собачонка и хлопнула калитка. Щедров, держась за плетень, быстрыми шагами прошел мимо освещенных окон.

— Домой! — сказал он, садясь в машину.

Круто развернувшись, «Волга» умчалась, и под ее колесами опять заплескались лужицы.