Семен Бабаевский - Собрание сочинений в 5 томах. Том 4

— Однофамильцы мы. На Кубани-то Застрожных много.

Вишняковская «Волга» приняла на свои рессоры гостя в черкеске и оставила аэровокзал. Точно бы понимая, что мешкать ей нечего, она понеслась сперва по асфальту, что сизой стрелой пронизывал степь, затем свернула влево и помчалась вдоль нескончаемой лесной полосы, а следом за ней серым хвостом вытягивалась пыль. Казалось, машина мчалась, не касаясь колесами отлично отутюженной дороги.

Петр и Евсей Застрожные сидели молча, как бы прислушиваясь к этому убаюкивающему, как шум мельничного жернова, шуршанию колес. Может, они молчали; потому, что не знали, о чем им следовало вести разговор? Евсей Застрожный гнул спину и искоса поглядывал на поля. Пшеница и пшеница, как море, ей не было ни конца, ни начала. Куда ни посмотри — в разгаре летняя страда, и ровные пояса валков тянулись и тянулись по стерне до горизонта. Небо высокое и синее-синее. Земля дышала теплом, ни ветерка, ни холодка от тучки, знойно уже с утра. Шли комбайны один за другим. Опущены подборщики. По ленте транспортера, как по неширокой речке, плыли и плыли колосья. Над соломотрясами курчавился рыжий дымок. Моторы пели хором, грузовики шумно, с ветром обгоняли «Волгу», так что набухал прикрывавший в кузове зерно брезент. И всюду зерно. Крупное, наливное, не зерно, а россыпи червонного золота. То оно встает колосьями, то рекой льется из комбайнов в кузова грузовиков, то на токах поднимается ворохами. Золотые курганы — да и только!

— Хлеб насущный… Сколько хлеба, — грустно, как бы сам себе, сказал Евсей. — Чье же это добро?

— Наше, — ответил Петр Игнатьевич. — Вишняковского колхоза «Эльбрус».

— А чьи машины?

— Тоже наши.

— Много их?

— Да немало.

— Большая у вас тут машинация!

— Может, не машинация, а механизация?

— У нас говорят — машинация.

— Где это — у вас? В Америке?

— Евсей не ответил. Снова наступило молчание, и длилось оно долго. Петр Игнатьевич присматривался к своему однофамильцу. Лицо у него не то что старое, а измученное, худое и болезненное. «Или недоедал все эти годы, или в нем сидит хворь какая-то? — думал Петр Игнатьевич. — Смотрю на него, и почему-то он кажется мне похожим на того коня, что сбежал из табуна. Пока был конь при здоровье — летал по заморским странам, топтал чужую землю. Когда же копыта поизносились и пришла пора сходить в могилу, припомнил родной табун. На колени упал, землю целовал. А не подумал, что в том табуне теперь все для него чужое, а земля стала мачехой. И в Вишняковской он никому не нужен, никто он средь нас, и потому нету к нему человеческой жалости. Выветрилось из него все нашенское, все то, что именуется родным. И что ему нужно в Вишняковской, и за каким дьяволом сюда прилетел? И почему не помер там, на чужбине? Нету в моей голове ответов — вот в чем беда…»

Пасечника удивляло и то, что в этом поджаром старикашке было что-то неприятное и отталкивающее. И хотя Евсей старательно приоделся в казачью одежонку, видимо желая внешним своим видом показать, что он свой, а все равно ничего ни своего, ни родного в нем не было. Поношенная кубанка с желтым верхом была ему не к лицу, раскинутый на спине башлык — лишним и смешным. «Запорожские» усы ничего не меняли и лишь выражали все ту же отчужденность. Даже запах от него исходил какой-то странный, не кубанский. Особенно же чужими и неприятными были его маленькие глазки без единой реснички, беспокойные, по-воровски пугливые и злые.

— Ты что, дружище, так вырядился? — спросил пасечник.

— А что? Рази нельзя?

— Не то что нельзя, а жарко. Да и вообще ни к чему. Или захотел посмешить людей?

— Разве казачье уже не носят?

— Давно перестали носить.

— А как же казаки обходятся?

— Да и казаков уже нету.

— А кто же есть?

— Люди. Советские.

Только теперь Евсею Застрожному стало жарко. Он расстегнул бешмет. Рукавом черкески вытер взмокревшую лысину. Тяжело вздохнул и надолго задумался. А пасечник, посматривая на загрустившего Евсея, хмурил брови.

«С человеком тоже может приключиться всякое, — думал пасечник, глядя на идущий недалеко от дороги комбайн. — Скажем, то, что случается с пересаженным деревом. Дажеть саженцы на новом месте сперва малость прибаливают. Потом молодые их корешки приживаются, отыскивают на новом месте влагу и пищу, и к весне, смотришь, деревце зазеленело и пошло в рост. Но то деревце молоденькое, ему прижиться легче. А если дерево заматерело, если кора на нем грубая, а корни сухие? Таким заматеревшим деревом, которое к тому же уже было один раз пересажено и состарилось не на родном черноземе, был и Евсей Застрожный. И там, на чужбине, еще молодой, не зацепился корнями и не зазеленел ветвями — не та почва. А как же он, старый, зачахлый, без корней и без ветвей, снова приживется в Вишняковской?.. Сидим мы рядом, думаем. Оба мы родом из Вишняковской, фамилии у нас одинаковые. А кто мы — я и этот Евсей? Друзьяки? Или враги? Были врагами и ими остались? Потому и говорить нам не о чем. Язык у нас общий, русский, а вот то, что на языке, не общее. И кубанская земля, что пшеницей встала перед нашими очами, и машины, что убирают хлеб, для нас разные. Нарядился под казака. Смотрите, мол, казаком покинул вас, казаком и возвращаюсь. А внешнее сходство еще не родство. Как у пчел. Заявится пчелка из чужого улья, на вид будто и такая, как все, а пчелы ее не принимают — по запаху чуют: чужая. Так и я: не глазами, а сердцем вижу — из чужого улья этот Евсей. Кубанская земля его не узнала, пшеница ему не поклонилась, машины прошли мимо и не заметили пришельца. А эта его «машинация»? И надо же такое слово придумать! Будто и русское оно, а не русское…»

Раздумывал и Евсей Застрожный. Только не в его привычке было думать о вещах нереальных. И уж никак он не мог даже в мыслях сравнить себя со старым деревом или с пчелой из чужого улья. Его беспокоили мысли не о том, кто он и чего ради едет в Вишняковскую. Тут нечего голову ломать: надо же ему как-то дожить до смерти — и все тут. А думал он о том, где же ему придется жить и как жить и будет ли он сегодня накормлен, потому что с утра еще ничего не ел. Поэтому и на жнивье с поясами валков, и на комбайны, и на грузовики смотрел холодно и безучастно. Ничто не волновало его: ни пшеничные массивы, уходившие к горизонту, ни колосья без остьев, никогда не виданные им раньше, ни люди, взрастившие, а теперь убиравшие эту пшеницу. Думая о том, где бы ему поесть, он устало закрыл глаза и увидел Вишняковскую такой, какою он знал когда-то. И вот он уже мысленно входит в дом. Хозяйка дома, моложавая дородная казачка, со слезами радости встречает дорогого гостя. «Евсей Фотиевич, как же мы вас заждались! Проходите прямо к столу, все, что есть на нем, давно ждет вас…» И дом ему виделся большим, богатым, точно таким, какой был у его отца. На всем, на что ни взгляни, лежала печать достатка. Точно так же, как бывало и в отцовском доме, весь правый угол увешан иконами и иконками, и так же, как бывало и в доме отца, горели две лампады, пахло ладаном и «божьим» маслом. Не отходя от порога, Евсей перекрестился. «Мир дому сему!» — «Спасибо на добром слове». — «Лики божьи сохранились? Это хорошо!» — «Как же без бога? А вы тоже, Евсей Фотиевич, там, на чужбине, не забыли богу молиться?» — «Бог, хозяюшка, всюду един и неделим, и там, в заморских странах, вера в бога сильная…» Стол под льняной скатертью, еды на нем полным-полно: тут и ломти окорока своего копчения, с дымным запахом, и бублики домашней колбасы, слегка подрумяненной на сковородке, и соленые огурчики из своего погреба, и запотевшие светлые бутылки — словом, на столе стояло все то, что было всегда в доме Застрожных, когда к ним приезжали гости из Екатеринодара. И тут у Евсея уже не мысленно, а наяву потекли слюни…