Семен Бабаевский - Собрание сочинений в 5 томах. Том 4

Как-то Елизавета задержалась в школе. Ну, казалось бы, что в том особенного? Комсомольское собрание или какое-то важное дело, мало ли что. Мать же сама не своя. Не могла ни спать, ни сидеть. Вышла на улицу, остановилась возле хаты и смотрела, смотрела в ту сторону, откуда должна была появиться Елизавета. А она не появлялась. Ночь стояла лунная, светло, как днем, а у матери глаза залиты слезами, смотрела и ничего не видела… Так и не ушла, пока не дождалась Елизавету.

Обняла, посмотрела в лицо. Наивная материнская хитрость — по глазам хотела узнать, не случилось ли чего с дочерью, и не узнала. Елизавета отворачивалась, прятала глаза.

— Нельзя так разгуливать, дочка…

— Я не разгуливала, мамо… По-вашему, не могу и на час задержаться в школе?

— Можешь, но не до полуночи.

— У нас был кружок…

— Ох, доню, доню, а может, тот кружок — Хусин?

— А если и Хусин? Что тут такого, мамо?

Мать молчала…

Как-то увидела: на шелковом, купленном в магазине платочке Елизавета вышила голубыми нитками две буквочки — «X» и «Е». Тут и дурак догадается, что оно такое, эти «X» и «Е», о чем таком важном они говорят. Догадалась и мать. О чем бы ни думала, каким бы делом ни занималась, а перед глазами флажком развевался шелковый платочек с голубыми буквочками…

— Елизавета, а кому ты вышила хустку?

— Ой, мамо, какие вы…

— Какая же я? Договаривай…

— Все вы примечаете, все вам нужно знать.

— Верно, и примечаю, и хочу знать… А ты не таись и скажи матери, кому мастерила хустку?

— Ну, себе… А что? Нельзя?

— Обманщица…

— Если знаете, то зачем спрашиваете?

И опять смолчала мать. Подумала: верно, спрашивать незачем. Без расспроса понятно…

Однажды вошла в хату. За столом сидели Елизавета и Хусин. Пришли из школы, что-то читали и были так увлечены, что не заметили появления матери. Евдокия Ильинична стояла у порога, смотрела на склоненные над книгами головы, обе под цвет грачиного крыла, как у брата и сестры. Что-то писали, о чем-то своем, непонятном для матери говорили. Радоваться бы матери, ведь как славно: парень и девушка смотрят в книги, а она загрустила, и на глаза ее навернулись слезы… Спросила:

— Что вы бубните себе под нос?

— А! Мамо! И вы в хате? А мы уроки учим… Алгебру.

— Одной, доню, уроки учить несподручно?

— Ой, мамо! Ничего вы не понимаете!

— Не сердитесь, тетя Евдокия… Лиза права, вдвоем учить уроки легче… У черкесов даже есть поговорка: один ум хорошо, а два лучше…

— Все перемешалось, — со вздохом сказала Евдокия Ильинична. — А я — то думала, что не у черкесов, а у русских есть такая поговорка…

— Поговорка черкесская, это я точно знаю…

Как же Хусину не поверить? Парень грамотный, он-то знает. Мать еще хотела что-то спросить, а дети склонились над книгами и о ней забыли. Будто ее и в хате не было. Тяжко вздохнула и вышла. По знакомой тропинке прошла к реке. Стояла на круче, смотрела на бурлящую Кубань, а видела склоненные над книгами головы. Смотрела на тот берег. Там раскинулся аул. Где-то в нем стоит домик Хусина. Вот и шел бы со школы домой. Наверное, мать давно поджидает. Нет, пришел к Елизавете. «Ой, мамо! Ничего вы не понимаете…» Глупая Елизавета, что ж тут непонятного?.. Над аулом растянулось текучее марево, тончайшее, как кисея, и закатное солнце прошивало кисею огненными нитками. «Завтра пойду к матери Хусина, — решила Евдокия Ильинична. — Нечего ждать. Поговорю, как мать с матерью. Надо же нам о чем-то думать и что-то делать. Не выходить же Елизавете замуж за черкеса… Такого в нашем роду еще не было. Приду и так, без обиняков, скажу матери Хусина…» Что сказать матери Хусина, она еще не знала. Стояла и думала.

Телят нельзя оставить без присмотра даже в дни больших праздников. Чтобы отлучиться с фермы в воскресенье, нужно найти себе замену. Евдокию Ильиничну выручала доярка Варя Сапожникова, бабочка молодая и любознательная. «Тетя Дуся, а куда собралась? Или секрет?» — «Никакого секрета нету, пойду в Трактовую, в магазин…» — «Иди, иди, присмотрю за твоими теленочками…»

Хутор оставила рано. За Кубанью поднималось нежаркое солнце, купалось в воде, и река искрилась, слепила. Далекие ледниковые зубцы были накалены докрасна. Трактовая курилась, и дым из труб гнутыми столбами упирался в зарозовевшее небо. Справа к станице подходили невысокие, одетые карагачем холмы, слева выступали скалистые берега, как ущелье. По берегу от Прискорбного до Трактовой лежала гудронированная дорога. Шумели, заглушая рокот воды, грузовики. Нашелся сердечный шофер, усадил старую женщину в кабину и подвез в Трактовую.

На окраине станицы стоял сыроваренный завод. Тянулась к небу, вся в копоти, железная труба. На версту веяло запахом парного молока. У приемного пункта выстроились грузовики, бычьи упряжки с бидонами. Ехали по станице, и Евдокия Ильинична думала, что грузовик пролетит мимо того места, где когда-то стояло подворье ее отца. Не хотелось ни смотреть на это место, ни вспоминать о том, что когда-то было. Нет, не пролетел грузовик. Шофер побежал в детский сад проведать сынишку. Пришлось Евдокии Ильиничне сойти, и как раз в том месте, где когда-то был отцовский двор. Хотела пройти мимо и не смогла. Ноги сами остановились. Ни дома, ни подворья давно не было. Помнит Евдокия Ильинична, что два амбара были перевезены на общий двор еще в тридцатом году. Много лет в доме Шаповалова помещалась контора бригады. В войну дом развалился. Образовался пустырь. Буйно росла лебеда, и одиноко возвышался развесистый осокорь. Только по осокорю и можно было определить, где стоял дом Шаповаловых: осокорь рос близ порога. Странно: пустырь, лебеда и осокорь. А лет пять тому назад на пустыре выросло одноэтажное строение, и поселились в нем трактовские дети. И сынишка шофера. Прижился рядом с новым строением и осокорь, казалось, что без него детям было бы скучно. Новый двор обнесли штакетником, обсадили молодыми, стройными топольками. Смотрел на них старый осокорь, как отец на сыновей, и удивлялся. Да и как же не удивляться? Сколько лет стоял один, а тут сразу появилось столько деревцов, и такие они собой зеленые да веселые! Рядом с ними он, богатырь, стоит, как страж былого. Темный ствол облепили лишаи, кора потрескалась, а ему хоть бы что. Все тянулся к небу и все раскидывал саженные ветви. Листья отливали серебром, лезли в окна, а из окон неслись крикливые голоса. По вечерам, когда дети засыпали, а ветерок из-за Кубани трогал лист, осокорь что-то такое тихо-тихо, как сказку, нашептывал ребятам, наверное, рассказывал то, чего они еще не знали. Оттого-то и спали они крепко, без сновидений. В листве гнездились птички-певуньи, и на заре, когда восток только-только начинал белеть, это уже был не осокорь, а удобнейшее место для разноголосого птичьего хора. Ветвистый, гордый и могучий, осокорь не сгибался и не снимал шапку ни перед временем, ни перед ветрами. В солнечный день на весь двор от него ложился холодок, в холодке играли дети, и он глядел на них со своей высоты, прислушивался к их голосам и сознавал, что не зря, оказывается, столько лет стоял на кубанской земле.