Семен Бабаевский - Собрание сочинений в 5 томах. Том 4

«Сказано несколько резковато, хотя, известно, есть у нас и такие председатели, о которых иначе и не скажешь. — Румянцев перевернул страницу. — Еще красная черта и целых три вопросительных знака. Это, видно, Калашник отметил что-то важное…»

Румянцев хорошо знал, какую притягательную силу имеет вопросительный знак, если он кем-то поставлен рядом с текстом. Открой любую книгу, на любой странице и так, шутки ради, поставь черточки и вопросительный знак возле самого безобидного абзаца. И тот, кто раскроет книгу и увидит этот предостерегающий знак, непременно насторожится и станет не просто читать, а вчитываться, желая во что бы то ни стало отыскать те слова, ради которых и был тут начерчен этот согбенный страж… Поэтому, увидев на странице не один, а три красных вопросительных знака и дважды тем же карандашом подчеркнутое слово кресло, Румянцев невольно обратил внимание на все эти знаки и начал читать.

«Частенько случается, когда руководящее кресло изменяет характер человека, и не к лучшему, а к худшему. Первое время, пока новый обладатель этого кресла усаживается, пока, так сказать, примеривается к своему новому месту, он бывает и вежлив, и умеет улыбаться, и зайти к нему можно свободно и в любое время. Взгляд у него еще острый, он видит недостатки не только чужие, а и свои и является поборником критики и самокритики. Но вот с годами, удобно устроившись в кресле, он привыкает к своему новому положению, обрастает, как говорится, жирком, и тут-то происходит невероятное: кресло то же, а сидящего в нем человека уже не узнать. Он стал невежлив, начальственная строгость заменила на его лице улыбку. Свободно и в любое время к нему уже не пройдешь, по душам не поговоришь. Жалобы трудящихся он препровождает в другие инстанции — это у него называется «гнать зайца дальше». Не любит крикливых, настырных посетителей, смотрит на них молча, сурово и, что они ему говорят, не слышит. «Не надо кричать, не надо волноваться, — говорит он спокойным голосом. — Чудак человек, неужели нельзя без этого… без критиканства и нервотрепки? Сам нервничаешь и заставляешь нервничать других, а ведь нервные клетки в организме, как известно, не восстанавливаются. Неужели нельзя жить спокойно?» Так постепенно, сам того не замечая, владелец кресла тонет в душевном благополучии и становится тихим бюрократом. К тому же он заболевает куриной слепотой, видит в самом себе и вокруг себя одно только хорошее, светлое, и не видит ничего плохого, темного. Свои же, самые малые успехи превозносит чуть ли не до небес, а слова «критика» и «самокритика» им давно уже забыты…»

«Нет, тут Щедров неправ, ибо виновным чаще всего бывает не кресло, а тот, кто в нем сидит, кто не умеет и не хочет натягивать собственные вожжи и усмирять свое желание, а таких единицы, — думал Румянцев, глядя на прочитанную страницу. — В этом кресле я тоже просидел немало, пересел в него, можно сказать, прямо с кавалерийского седла… Да, докладчик перестарался и наговорил лишнего. Но хорошо уже то, что в докладе есть знакомое мне беспокойство. Помню, в молодости вот так же горячился и я, хотя и не умел, подобно Щедрову, писать доклады, — так горячится молодой скакун перед взятием препятствия, кусает удила и просит повод. Значит, горячие скакуны не перевелись да, видно, никогда и не переведутся, и это меня радует…»

Снова склонился над докладом. Читал подряд, страницу за страницей. Когда поднял голову, перед ним стоял Калашник, улыбаясь и ладонью подправляя усы.

— Доброго здоровья, Иван Павлович!

— А! Тарас Лаврович!

— Вы так углубились в чтение, что не слышали, как я вошел.

— Прошу, присаживайся.

Калашник с достоинством уселся в кресло, спросил:

— Что хорошее читаете?

— Доклад Щедрова.

— Ну и как?

— Мне нравится, и ты напрасно поднял шум. Да, кстати, сам-то ты читал доклад?

— Читал…

— Тогда возьми и прочитай еще раз внимательно.

— Я хотел бы…

— Завтра приходи, поговорим. — Румянцев сурово сдвинул толстые брови. — Разговор у нас будет и длинный и весьма серьезный.

Калашник встал, пожал плечами, взял папку с докладом и, учтиво поклонившись, ушел.

«Снова и снова передо мной встают все те же вопросы: почему Щедров и Калашник такие разные? Где и в чем кроется причина этого различия? Ведь ровесники, росли и воспитывались в одних и тех же условиях… Где и на чем разошлись? И почему Калашник, не зная, о чем говорилось в докладе, затрезвонил в колокола? И получается: ничего толком не слышал, доклад и в глаза не видел, а шум поднял. Нехорошо… Придется завтра поговорить с ним обо всем и начистоту…»

По Красной в толпе горожан шел Рогов. В отлично сшитом светлом костюме, в новых сандалетах, в фетровой шляпе и с легким плащом на руке он выглядел настоящим франтом. А над городом уже загустели сумерки, улица полыхала неоновыми огнями, и Рогову радостно было оттого, что он видел эту озаренную огнями и запруженную людьми шумную улицу, и что он был в Степновске, а станица Усть-Калитвинская осталась где-то далеко, и что завтра он встретится с Калашником и решится наконец его судьба. Он шел и думал о том, что хотя свой чемодан он оставил у родителей, заночевать ему лучше всего у Маши. Последний раз он был у нее в тот вечер, когда объявил ей об их разрыве. Возможно, затаив обиду, Маша не встретит так, как она, бывало, умела встречать. «Все бабы обидчивы и не любят разлук, — думал Рогов, шагая по тротуару. — А Маша — самая обыкновенная баба, только красивее других. Да, это точно, она на меня обиделась. Но чем же я ее обидел? Тем, что сказал правду, то есть сказал то, что обязан был сказать. Ну, ничего, обойдется, у Маши сердце отходчивое».

Потом он думал о том, что сейчас главное для него не Маша — в Степновск он приехал не ради встречи с ней, что хорошо бы уже не возвращаться в Усть-Калитвинскую и больше не видеть Щедрова и что помочь ему в этом сможет только Тарас Лаврович Калашник. Рогов отыскал телефон-автомат и, набравшись смелости, позвонил Калашнику на квартиру. «Не обидится, он же меня очень уважает», — подумал он.

Трубку взяла Нина. Говорила невесело, вздохнула и сказала, что Тарас Лаврович заболел.

— Нина Павловна, а мне так бы хотелось услышать голос Тараса Лавровича, — говорил Рогов. — Я приехал специально… Попросите, я хоть поприветствую и скажу всего только два слова. Очень прошу вас!

— Хорошо, я ему скажу.

В трубке слышались шаги и шелест платья. Но Рогов, разумеется, не мог видеть, как Нина подошла к лежавшему на диване Калашнику, и не слышал, о чем она говорила. «Тебя просит Рогов». — «Значит, примчался? Сказала бы, что меня нету дома». — «Врать я не умею». — «Но я же болен…» — «Возьми трубку, Тарас, нельзя так относиться к товарищу». — «Хорошо, если ты хочешь, то я даже приглашу Рогова в гости…»