Кэндзабуро Оэ - Избранное

— Войны не было и, видимо, уже никогда не будет, — сказал филолог.

— Вы, наверно, спросите, почему никогда не будет? Если бы возникла война, она обязательно была бы ядерной — вот почему война теперь немыслима. — Филолог сверкнул глазами, и сам восхитился своей правдивости.

— Вот как, значит, у меня нет надежды погибнуть в ядерной войне вместе со всеми людьми на земле, и я обречен умирать здесь от старости? — сказал старик с легким сожалением.

— Нет, ядерной войны, которая погубила бы сразу всех людей земного шара, не произойдет. Это стало уже абсолютно непреложным фактом. Разработана система контроля за кнопками, приводящими в действие ядерное оружие, таким образом, мы застрахованы от любой случайности, которая могла бы вызвать войну, — сказал филолог.

— Неужели же великие державы мирно договорились по всем вопросам?

— Нет, конечно, но зато между странами, обладающими ядерным оружием, существует прочное равновесие страха. — Взаимное оцепенение? Но даже если ядерные державы и погрязли в болоте равновесия страха, разве не ведутся локальные войны? Если можно так выразиться, войны-заменители?

— Да, такие войны велись во Вьетнаме и Лаосе. Но это дело далекого прошлого, — заявил филолог, с головой погрузившийся в мир собственной утопии, а теперь нырнувший туда еще глубже. Он стремился вселить в душу старика мир и покой и был преисполнен самых добрых намерений…

— Там тоже установилось равновесие страха? Дело, видимо, в том, что и вьетнамцам удалось получить ядерное оружие. В общем, мир стремительно прогрессирует. Однако не начались ли вместо этих войн войны-заменители между племенами? Правда, разрушительная сила такой войны весьма незначительна, но…

— Нет-нет, — поспешно перебил филолог, пытаясь изо всех сил выпутаться из затруднительного положения. — Между племенами тоже мир…

— Опять-таки равновесие страха? Неужели даже вожди племен в Лаосе обладают маленькими атомными бомбами? В таком случае войны-заменители происходят между отдельными людьми. Неужели люди на земле, окруженные множеством стен равновесия страха, не стали испытывать опустошенности и одиночества? — спросил потрясенный старик.

— И тем не менее война на всем земном шаре уничтожена, — сказал филолог торжественно, но дрогнувшим голосом.

— Одним словом, рай на земле. Но если теперь человечеству свойственны войны между отдельными людьми, то неизбежно утрачена любовь к ближнему, человеколюбие?

— Со временем они вновь появятся.

— Разве возможно достичь этого, не уничтожив непробиваемые крепости равновесия страха?

— Когда-нибудь обязательно…

— Когда-нибудь обязательно? Но когда?

Филолог опустил голову и замолчал, подавленный. Сложившаяся в его мозгу утопия пропиталась ядом войн между отдельными людьми и стала смердить.

— Это когда-нибудь обязательно произойдет, — точно зверек между мебелью, загромоздившей огромную, как сарай, комнату, прошмыгнул по-прежнему хрипловатый, но теперь слегка оживленный юмором голос старика. — Это произойдет, когда марсиане нападут на Землю. Люди договорятся между собой, станут друзьями и единомышленниками, будет заключен союз даже между племенами, все страны поймут бессмысленность розни, и, когда Москва и Вашингтон выделят по одному представителю и один из них станет главнокомандующим армии обороны Земли, никто на свете не возразит против этого. Но все это возможно лишь в том случае, если начнется война с марсианами. При этом не исключено, что в течение нескольких часов наша планета будет уничтожена.

И старик засмеялся тоненьким голоском, захлебываясь, как больной ребенок. Трое студентов поникли, опустили напряженные лица. Больше всех нервничал филолог — от волнения судорогой свело его побледневшие скулы. Он тщетно пытался отвлечь старика от мрачной картины будущего, которую тот нарисовал. Как знать, а вдруг эта мрачная картина будущего — ядовитый цветок, неожиданно распустившийся из семян, им же самим посеянных? Не сам ли он проявил невероятную жестокость: прокрутил перед глазами умирающего старика рекламный ролик ада? Мало-помалу страхи, охватившие филолога, передались биологу и девушке. И только высохший древний старец в полутьме кровати, завешенной светло-зеленым пологом, был преисполнен живости, сдобренной любопытством, находился в прекрасном настроении, что можно было объяснить лишь его безмерной наивностью.

Правда, в какой-то миг им показалось, что в глубине черных, как уголь, ястребиных глаз старика, хотя они выражали удовлетворение, промелькнули искорки глубокого отчаяния…

В четверг и в пятницу студенты с филологом во главе вновь попытались восполнить упущенное и нарисовать умирающему старику картину прекрасного будущего, представив его сегодняшней действительностью; но чем добросовестнее выполняли они свою работу, тем глубже и неожиданнее для них разверзалась перед стариком бездна отчаяния — это выбило у них почву из-под ног, они растерялись. Думая о том страшном потрясении, которое должен был испытывать старик, биолог и студентка, не отставая от филолога, старались любым способом вывести его из этого состояния. Им тоже захотелось извлечь из своего сознания родившиеся в нем туманные утопии и поведать о них старику, как о своей реальной жизни. Но пока они отвечали на заданные стариком вопросы, их слова теряли свою выразительность — в общем, результат получался прямо противоположный тому, на который они рассчитывали. После ежедневных получасовых бесед, независимо от того, что испытывал не поднимавшийся с кровати старик, студенты чувствовали себя бесконечно усталыми, мрачно-обессилевшими и долго не могли избавиться от противной взвинченности.

Наконец их последний разговор, в пятницу. В ответ на вопрос старика, какие идейные позиции занимает современная молодежь, биолог сказал:

— Она, пожалуй, осталась такой же, как и десять лет назад, — есть левые, есть и консерваторы. Только сейчас не происходит кровавых столкновений. Одним словом, мы, преодолев идейные разногласия, восстановили искреннюю дружбу.

Биолог заторопился с ответом, потому что на филолога, который с каждым днем становился все молчаливее, рассчитывать не приходилось, а сам он, наоборот, отбросил свой первоначальный скептицизм и изо всех сил старался помочь доживающему последние дни старику обрести душевный покой.

— Но ведь все страны мира замкнулись в бетонном лабиринте равновесия страха. И вся японская молодежь, даже левая, вынуждена вечно жить под властью консерваторов, не правда ли? Может быть, искренняя дружба тут ни при чем, просто молодежь утратила волю к борьбе, даже в тех случаях, когда возникают разногласия? Другими словами, может быть, она просто деградировала?