Павел Зальцман - Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник)

"Разве ты не знаешь, что твои паровозы столкнулись с мертвыми куклами? Они теперь корчатся. А оставшиеся в живых люди бегут и не могут выбраться из куч железа и свернутых рельс. Иди скорей в свой город". Но я бегу сквозь дождливый зыбкий туман к третьей комнате сестрички, прислушиваясь к грохоту. А теперь что там делается? Сзади как будто что-то ползет с жужжанием или рассыпается. "Это идут солдаты из твоего города. Они волочат те железные цепи, которые у тебя недавно. Я знаю, что ты их достал из колодца. Они перекатывают их, а куклы твоей сестрички их очень боятся". Ага! Естественно. Попади только ногой в звено. Я хмурюсь. Кажется, им будет трудно разобраться в такой темноте. "Разберутся", – песик, ковыляя, постепенно отстает от меня и ложится. Я потерял дорогу назад и притаился, так как сзади шум приближается. Это уже бегут сестричкины куклы. Многие же почему-то легли на землю и через рельсы тянутся и воют – куда-то в темную дверь. Что это их тянет? Ах да! Это мои железные цепи. Они исковерканы, с переломанными костями, целые толпы их движутся лежа, захваченные кольцами. Их ноги связаны, а лица разрезаны надвое через нос, щеки и уши. И они глотают свою кровь, а холодный дождик смешивается с ней, втекает в рот и носоглотку и охлаждает их. Через эту ползущую назад шеренгу перескакивают убегающие, спотыкаясь. Вот я раздавил одного ногой. Теперь разумно поторопиться в ее город к их домишкам. Там они могут все выкрасить своей липкой краской, к которой нельзя прикоснуться, которая выедает глаза. Я бегу. Вот третья комната. Странно, сестрички здесь нет. Все убежали. Я не буду прикасаться к двери. Я скорее соберу все ее игрушки. Ну, ты наплачешься. Вот ее домики, скорее их на подоконник. Оттуда выбегают люди. Нет. Я их давлю. Пусть сидят. И вместе с людьми я переношу домики и ставлю, сваливая кое-как, на мраморную доску. Я собрал огромную кучу. Люди пробуют выбраться оттуда. Я подношу спичку. Окно ползет вверх, освещаются красные капли и полоски дождя. Над огнем склонилась моя любопытная голова. Вот они все и сгорели. Теперь у сестрички нет ни одной игрушки. Зато детская острая радость и детское любопытство к ней меня трясут жадной лихорадкой. Я все передавил, вот здорово!

А, что это? Рассветает. Она, побледневшая от бессонной ночи, лежит в соседней комнате. Ее голова на согнутой шее прислонена к спинке, а раскинувшееся туловище на диване. Сестричка без сознания. Я подбегаю к ней и ударил ее ногой в бок. Она даже не вздрогнула, тело неупруго поддалось. А, вот что. Я опускаюсь на диван руками, склоняюсь над ней. Я все разбил, у тебя ничего нет. Я сделаю с тобой все, что захочу. Ага! Возьму и ударю. Но тело горячее и мягкое. Смуглая шея свернута. Она, кажется, проснется, и я сжимаю ее. Ты вся моя. Нежна же ты, моя сестричка. Это мне награда. А тебе будет больно».

Саша просыпается со щемящею тоской.

Перевозчик отскочил от коврика и на цыпочках вышел в коридор. Он пошел налево, натыкаясь рукой на печи, выступающие из стен, переступая через заготовленные дрова.

Вот третья дверь. В щель видно, что комната пуста. Он взялся за ручку двери в спальню, так как там было тихо, но не решился открыть… Нужно ждать.

Он втиснулся и поместился в угол между сундуком, покрытым полосатой дорожкой, и высоким платяным шкафом с отбитыми уголками карнизов в дырочках жучка. И прислонился к стене, чтоб быть понезаметней. В комнате достаточно темно, чтоб видеть, но твердая непроницаемая стена и хлопоты спрятаться дают ему отдохнуть и набраться сил.

Вдруг открылась дверь, но вошла Таня. Она нагнулась к нижнему ящику шкафа и вынула оттуда платок. Потом она остановилась в углу у туалета. Она взяла с доски баночку, перевозчик не мог разглядеть, что это за баночка, и стала натирать кремом, как он подумал, ладонь правой руки. Он видит ее лицо в зеркале, и ему показалось, что она улыбается. Он не может понять чему. И, не особенно стараясь, ждет с нетерпением. Скоро она уходит и сталкивается в дверях с Доной. Перевозчик забивается, а Дона говорит:

– Пришли наши вещи. Подвода завтра будет здесь. Мне кажется, что это было вчера и что я сошла уже в новом платье.

Таня: Тогда я вас оставляю.

Дона (улыбаясь): Милая, добрая девушка! Вы очень добрая, а вы не подумали, что я хотела бы переодеться в ваше платье?

Таня, заглядевшись, спрашивает:

– А это вам доставило бы удовольствие? Но вы можете доставить себе еще большее – нарядить меня в ваше.

И она опять улыбается. Перевозчик вглядывается в обеих, прислушиваясь.

Дона: Вы смазали себе ожог?

Таня: Да, только что. У меня уже не болит, и я очень отдохнула.

Дона: То есть вы пришли в себя?

Таня: Скоро я вполне приду в себя. Но я хочу вас оставить. Спокойной ночи.

Дона садится было в кресло, но в нетерпении подходит к зеркалу и долго смотрит в него. Перевозчик некоторое время видит ее плечи, и отражение закрыто. Потом оно внезапно отодвигается, и он видит уголок ее лица. И его спину пробегает дрожь страха. Ему показалось, что из зеркала на него смотрит Таня.

Дона разбирает волосы и мастерит из них узел, как у Тани, потом она достает из шкафа зеленое платье и уходит в спальню, оставляя открытой дверь. Перевозчик слышит шелест и шаги. Не представляя продолжения, он видит ее ноги и пальцы рук и не понимает, почему он не делает движения и не идет к ней. Все только что сказанное наполняет его мучительно сжимающим сердце ревнивым любопытством ко всему, что делается в той комнате. И то, что чужое свободное тело не по его слову пришло и ушло, а по своей воле, пронизывает его болью почти до наслаждения. Но, растерянный и бессильный, он не представляет в эту секунду ничего другого, но еще до того, как он услышал в коридоре шаги, он сделал движение уйти и тянет. «Я этими игрушками могу себя чересчур ублажить и вывернуть на пол завтрашний день. Я прольюсь… Лучше поберечь для кого-нибудь другого. Нет, я все-таки, может, буду…»

Но в это время входит Саша. Он держит руки в карманах и насвистывает. Потом, остановившись у туалета и обращаясь в открытую дверь, он спрашивает:

– Любите ли вы лысых?

Дона отвечает, смеясь:

– Я лысых обожаю.

Перевозчик злобно упрекает себя в трусости, так как боль надвинулась неотступно и ему некуда отклонить скорчившееся тело. «Но неужели я недостаточно завидую? Я боюсь. Я не боюсь сегодня, так как я буду завтра. А! что ты еще скажешь! Скажи что-нибудь презрительное, как для кухарки. Вот когда она тебя оплюет своей слюной… Только не раскрывай так рта с жадностью на эту сладость… Ты действительно пришел сюда наслаждаться… Но это можно… можно… Это уже я тебе разрешаю пользоваться этим вечером… по-своему. Но что останется от меня наутро? Вот в этом-то и штука. Я хочу ее пить и понять обоих, так как это сейчас, потому что я слышу их и мои руки заложены в веревку, и мне это приятно». Он закрывает глаза, качает головой как пьяный, потому что стены раскрываются и он видит спальню. В эту секунду он страшным усилием хочет оторваться от стены.