Павел Зальцман - Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник)

Мелкие люди. 1935. Б., чернила. 20x15

Видя, что все стадо напирает на выход, те, которые ждут в хлеву, обращают усилие против оставшихся внутри. Им удается снаружи задвинуть откуда-то взявшуюся и очень ловко пришедшуюся между двух как нарочно врытых столбов жердь. Трое не успевших добраться до дыры, забиваются в угол, норовя подлезть друг под друга. Потом они бросаются к заложенной дыре, и двое, добежав, стараются вырвать доски, загоняя под толстую кожу черные занозы. Охрипши, схоронив головы от пуль, они вжимаются, давя друг друга. Чью-нибудь ногу или спину пронизывает огонь. Съежившийся, лежавший как прежде, влепясь в дыру и держась за жердь, подбирается под тело одного из прибежавших, и это его спасает. Дело житейское.

Мимо Колиного лица землю бьют не овечьи копыта, а пули. Одна уже как гвоздем пришила ногу. По его телу скачут овцы, как воробьи, и валятся на дощатый пол магазина. Их скользкое прикосновенье ему противно. Он здоровой ногой вышибает доски пола и волочится. Он почти дополз до стены, когда вторая пуля пробила ему голову и ушла в сосновую доску. Вася Буга убит, а Степа с пробитым плечом доскочил до стенки и притулился, зажав глаза. Когда он услышал в углу у дыры крики и давку, он хотел проскочить туда, но его повалила пуля, и он дополз до стены и лег там, опустив подбородок в выплюнутую им лужу и забываясь в шуме. А новый мальчик, съежившийся в углу и закрывший голову руками, подвернув под себя как от дождя штук пять еще горячих плацинд, жует и кряхтит, ругаясь, когда его шлепает сверху, и сбрасывает с себя расплющенный свинец. На его плечах остаются белые следы, которые он скребет со скрежетом, оставляя царапины на коже.

Неожиданно, оставив стоящих вокруг магазина, вспотевший Холодай оглядывается, как бы считая народ, срывается и бежит к дыре и стал заглядывать туда сквозь жердь, но было темно, и слушать. Пробивая гул изнутри, вдруг у самого его лба, обдавая слюной глаза, выкрикнул невидимый лежащий так близко, что он отшатнулся. Ругаясь, он отодвинул жердь, и человек вылез, и только поднялся, как вцепился в темноте в одного из стоящих у жерди. Холодай разнял их, и вполз еще один с пробитыми ногами. Больше не было никого. Все овцы перебиты.

С горящего чердака сквозь проломанные огнем щели прыгали обгоревшие солдаты. Их ударами наотмашь по голове бросали на землю и протыкали им вилами и штыками животы, груди и плечи. Выползший из магазина одним из первых слепой близко к огню приткнулся к вышедшим последним оглушенным и трясущимся, для которых только что сверкнул огонь и свет. Они, налезая в нетерпении на огонь со слезящимися глазами, сбились в тесную кучку. В дальнем углу крыши, проломив доски над самым муром, спрыгнуло два солдата, но, падая, один сломал ногу, другой, бросившись вслед за ним, остался лежать у мура. Слепой услышал их и, дрожа от нетерпения и бешенства, направляясь палкой и чувствуя по меняющемуся месту дыхания, что солдат ползет, зовет к нему, но, не дождавшись, бьет его палкой, слышит треск, но солдат вырывает ее и отвечает ему, тыча горячим дулом так, что он летит на землю всем костлявым телом.

Вдруг в толпе раздается общий вой, что-то страшное рухнуло сверху и зашевелилось под топчущими ногами и ударяющими руками. Оглянувшись на это, Кашин переметывается через мур и заваливается в известковый мусор. А старик бросается, жалобно хрипя, на второго ползущего солдата, но его отбрасывает Холодай. Старик слышит, как они возятся, как трещат кости от ударов, что-то рвется, звякает и входит. Из его пустых глаз готовы закапать слезы. Он ищет палку, шарит, но не может ничего найти и по-детски лепечет: «Холодай!» – который его не слышит, а, наступив ему на ногу, уходит от убитого солдата. Старик дрожащими руками ощупывает помятое тело, натыкается случайно на свою палку и, поднявшись с четверенек, идет наобум, не обращая внимания на перебегающих. Холодай кричит: «Айда на хутор!» Сорок человек батраков спускаются в местечко, по опустевшим улицам они добегают до садов, их число очень увеличилось.

То тут, то там с порога замершего дома срывается человек, бросив за собой ходящую дверь или бережно защелкнув замок, а потом без оглядки бежит за толпой. Дети бегут по бокам, весело крича. Кое-кто тащит мешок или рваный килим для добра, черные фигуры женщин подскакивают за мурами и задами тоже спешат к хутору. В местечке, запирая двери лавок, сапожных и парикмахерских, из-за стеклянных дверей говорят друг другу:

– Теперь Балану таки уже гроб.

Когда перевозчик поспешил уйти, Таня рано заснула, долго не просыпалась, но проснулась среди ночи отдохнувшая, со свежим телом и головой. Раскрывши глаза в темноту, она потянулась, а потом села на кровати, вслушиваясь в тишину. Она была одна и осознала это, но иначе, чем раньше. Можно сказать, что у нее было лихорадочно нетерпеливое хорошее настроение. Она ревниво следила за тишиной и отсутствием, боясь, что свет нарушит его малейшей вещью. Странное настроение в ее положении. Но все было спокойно. Она не догадалась даже, что Дона, которая хотела быть похожей на нее, и Саша, который ничего не имел против этого, спят недалеко в спальне. Она торопливо ожидала, ни о чем не торопясь думать. Все-таки кое-какие обрывки были: «Милые смешные минутки, собранные в этом теле, кто вас уловит, кто осудит, раз теперь настанет последнее и я все вижу и ничего не боюсь». А новое, в первый раз приходящее чувство говорит ей: «Еще немного, и скоро будет то, чего ты хочешь» – и она почти что с тошной сладостью ожидает этого.

«Смешные заблуждения, неужели только теперь, и вот где я снимаю одежду и становлюсь голая, такая как я есть, и только теперь, предчувствуя радость, я вспоминаю то, что было частями, что улыбалось одним глазом, одним взглядом, таким кривым, таким неумелым, что говорило с зажатым ртом, коверкая мысль так, что веселый смех превращался в плачущий лепет. Видно, недостаточно видеть, мало ощутить правду и поднять ее, чтоб на каждом шагу, забывая цель и закрывая дверь во внутренний черный колодезь, не ронять ее; ронять, опять находить. И, наконец, только теперь. Мне не грустно».

Она бессознательно сворачивает и стискивает складки простыни и слышит шум приближения, то есть возрастания. Руки ее висят, и пальцы уже сведены.

И последние, потухающие, еще не начавшиеся слова твердят: «Вот, наконец, вся я. Вот, наконец, мы вместе. Вся я твоя от начала до конца. Вполне твоя, – она говорит вслух по-детски, в подушку, – как велит все мое существо. Все, кроме этого, – обман. Я же не обманута. Я всегда одна. Я довольна этим». Ее тело замерло, и откинутая голова висит высоко на подушке над широкими тонкими плечами.