Павел Зальцман - Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник)

Очередь молчит.

– Мне нужно ее увидеть. Я боялся каждого вздоха и страха, я не давал себе думать об разлуке, о том, о том… о несчастье. И проспал свое время. Все так и вышло. Дайте мне добраться.

Баба: Надо стоять. Все стоим.

Вторая: Всем – нужно.

Баба: А то таких набежит…

Вторая: А мы что, не люди – здесь стоять?

Третья: Еще и не евши.

Вторая: На холоду…

Четвертая: Молодой – постоишь.

Первая: Голодный рынок. Привезешь отрубей и кормишь семью. Молодому что – свое брюхо не треснет. А ты погляди, как дите без хлеба.

Вторая: Вам ничего – не с примусом…

Все: Надо в очередь. С вечера стоим.

Щенок: Пустите. Я к Лидочке.

Вторая: Не пускайте, не пускайте его. Подумаешь, какой наглый нашелся!

Третья: Пусть постоит как следует.

Первая: Дите без хлеба. Главное, кричит, а что я дам кроме луку?

Слышен гудок парохода. Все поднимают вещи и двигаются, топчась. Улучив промежуток, щенок оскалился, лает и бросается, царапая когтями. Бабы с криком отскакивают. Одна садится в грязь и тянет другую. Обе поднимаются, ругая друг друга. Им не дают разобраться, кричат: «Не задерживайте!» Напирают задние.

Съежившись от криков всей очереди, следя грязью между горячей трубой и железной лесенкой, щенок проскакивает вперед. Толпа, впершись в узкий проход, разбивается и расставляет вещи. Его никто не видит. Всюду продувает. Он долго дрожит, свернувшись в темноте.

После теплого дождя остаются бледные пятна снега. Под высокими домами с черными окнами еще никого нет. Только у забора стоит босая баба с закутанной трехлетней девочкой, у которой на тонкой шее свесилась голова. Еще держится предутренний неподвижный туман, сцепляющий веки; после духоты ночевки, проспав на цементном полу на вокзале, разламывает голову. Ее лихорадит. Она поворачивает острое лицо, ожидая. Мимо проходит Таскин. Он останавливается. Плечи торчат вверх, руки в карманах не сжимаются. Его знобит. Он обращается так, роясь в портмоне:

– Я сейчас подам.

Баба благодарит.

Таскин: Что же ты стала под гнилым забором, здесь течет.

Баба: А? Ничего…

Она все-таки отступает на шаг в сторону.

Таскин: А зачем таскать ребенка? Черт знает что! Смотри, она голову не держит и белая. Что она, больна?

Баба (ноет): Дайте для ребенка хоть хлеба кусочек.

Таскин: Я же ведь не в булочной. А кроме того, куда ей хлеба, ты хлеб сама съешь – разве она может есть хлеб?

Баба: Может.

Таскин: Не могла ты ее оставить? Сдала бы куда-нибудь.

Баба: Не берут.

Таскин: А у хозяйки? Нет? А если и есть, то это, пожалуй, понятно – кому это интересно. Но чем же ты ее кормишь? Ведь ей нужно молоко, я знаю, как они едят. Я сам видел. И сладкое нужно. Без этого не обойтись. Ребенка надо кормить. Еще и как! Ему непременно мяса, булки с маслом… Позаботилась бы ты об этом, чем на холоду стоять. Ее бы угостить хоть раз. Если она теперь уже возьмет. Да… (Он задумывается, продолжая шарить в кармане.) Сколько девочке лет? Пожалуй, ни разу и не ела. Тут не до пирожных, когда сама босая. И откуда этого всего берется? Ведь холодно босой. Как ты стоишь, прямо с ума сошла. Снег, снег лежит. Еще не съело. А если съест, будет ледяная грязь. Тает и сразу падает новый. Ну да, она дрожит, и нос покраснел, а лицо серое. Что, никого нет? Мужа нет? Где он? Ребенок есть, значит, и отец должен… Что за чепуха! Не может он тебе сапоги?.. Что́ стоит пара поношенных ботинок? Кто бы так выпустил? Что за люди! Я в пальто, и то дрожу и не могу остановиться – такое утро. А она – девочка – что, не чувствует холода или чувствует? Вот что я хочу знать. Чем ты ее накрыла? Разве это одежда? Зачем ты стоишь на одном месте? Ну что стоять?

Баба: А куда идти?

Таскин: Позаботься об этом. А все-таки, где муж? Поскольку есть ребенок… И у тебя, наверное, судя по лицу… Когда-то она ходила в белой блузке. Сероглазая. Спина… представляю эту спину. Отвечай! Что он – пьян? Убит? Где? Наверное, нету. Откормить тебя теперь очень трудно. Если б еще ты могла найти нового мужика… А без этого все равно далеко не уедешь. А если в уборщицы? А ее как? У девочки глаза закрыты. А ведь это об ней идет речь. А может быть, он еще найдется, может быть, где-нибудь, – просто неизвестно. Но он, может, помнит. Ведь девчонку, наверное, любил? На руках таскал? Может, он уже припас ей булочку и привезет. А дотянете вы до этого? Смотри, как у нее висит голова, совсем не держится. Еще несколько дней… а может, ты этого хочешь? Найди его, чтобы он поторопился. Может быть и так, что он забыл вас, как свою руку или ногу, что бывает с пьяными, и очень может быть, что даже дарит теплый платок другой бабе. Но, может быть, вы ему о себе напомните. Не выгонит же он вас, раз вы с ним встретитесь, и он выйдет к вам навстречу. Ах да, его нет. Но ты понимаешь, что это значит? Сейчас хоть я есть – и то уйду, и с кем ты останешься? Опять с ней на руках. Вот она пошевелилась, а мы еще ничего не придумали. Это она сжалась от холода. Да пойди ты, пойди, пойди…

Баба: Некуда.

Таскин: Дай, дай ты ей что-нибудь, хоть корочку пососать, потому что она ее иначе не может. Возьми у себя.

Баба: Неоткуда.

Таскин: Возьми из себя. Нельзя же, чтоб ребенок голодный. Ведь в домах есть сытые дети, им отдают прежде всего. Дай ей что-нибудь. Стой, стой! Что такое, что с тобой случилось? Тише, тише.

Нищая кричит. Таскин приближается, суетясь, успокаивая ее, суя в воздух руки. Но в это время девочка выскальзывает из тряпок, в которые была завернута, и голая падает в грязь. Ахнувшая баба не сразу нагибается за ней, а та слабо копошится, передергиваясь от ледяной воды, в которой лежит всем телом, и не имеет сил подняться, а только беспомощно кричит. Тогда Таскин, не переставая дрожать, убегает.

По еще темной предутренней улице бесцельно идет молодой человек. Он скользит по перекресткам на булыжных камнях, окаймленных выпавшим снегом. Это Петька. Никто не завидует свободным шагам и пустым глазам. Улица пустая. Осенний снег лежит на железных листах подоконников. Он проходит мимо закрытых мясных и мастерских, заглядывает в подворотни и подвальные окна. Кое-где уже освещено.

За стеклом стоят зеленеющие в бездействии примуса, штук десять, чернеют покривившиеся ножки и съеденные огнем красные горелки, выпученные на боках буквы огибают светлые подтеки. В тишине, не звеня, висят ключи с круглыми ручками, железные, в ржавчине, рядом маленькие медные, покрытые в торцах махровой ярью или никелированные круглые, видимо, от туалетов, и алюминиевые светлые, от французских замков, скосивших тут же сбитые языки; сквозь маленькие дырки плоских ключей продет один затертый шнурок, тут же связка примусных иголок и пара остроносых конусов. Дальше на подоконнике ведра со свежими запайками, чайники – жестяные с тяжелыми швами, закопченные медные, – дальше опять ключи на проволочных кольцах с дугами из двух полукружий, напильники и сетки, темнеет тупое острие колуна без топорища, стоят терки, покрытые тонкой пылью металлических опилок. Глубоко за окном в темных стенах, цветущих лишаями, светит висящая на шнуре без абажура электрическая лампа и дует тусклый паяльник, а по обе его стороны склонились две чернолицые головы, светятся желтые волосы. Красные глаза ученика взглянули на Петьку вверх. Третий в комнате – старик – развлекает работающих разговорами.