Алексей Бондин - Матвей Коренистов

— Вот молодец, Матвей Ипатыч, приехал! Заходи давай... Раздевайтесь.

Стахов снял шубу с Марии Петровны, а она, смущенно краснея, лепетала:

— Ой, да вы уж не ухаживайте за мной, за старухой.

Торопливо входили люди. Откуда-то издали доносилась музыка.

На лестнице они встретились с Игнатьевыми. Стеша бросилась к отцу.

— Здравствуй, тятенька!

Матвей обнял дочь, голос его дрогнул. Он тихо лепетал:

— Здравствуй, доченька, здравствуй, милая...— на глазах Матвея выступили слезы. Он с трудом выговаривал: — Ты... прости меня, дурака старого. Эх, ты, родная моя.

Коренистов нежно поцеловал Стешу и спросил:

— А Саша-то здесь?

— Вот он стоит.

Матвей обнял зятя, слезы выступили на его глазах.

— Ну, папка, чего ты это размяк-то? — проговорил Игнатьев, улыбаясь, хотя и у самого в груди стало тесно.

— Не могу. Эх... милые мои!..

Коренистова ошеломило многолюдье. Ошеломило и убранство комнат, залитых электрическим светом. Везде были цветы, гирлянды. К Матвею подошла молодая девушка с огромным букетом живых цветов. Она ласково посмотрела в глаза и, улыбаясь, проговорила:

— Разрешите, дедушка, приколоть вам цветочек?

— Цветочек?.. Ну, приколи, милая,— смущенно ответил Коренистов.

Девушка выдернула из букета большую пунцовую розу, деловито прицепила ее к лацкану пиджака.

— Спасибо, милая,— проговорил Коренистов, осторожно трогая цветок. Он сроду не носил на груди цветов, и ему казалось, что на него вдруг все стали смотреть.

— Вот посмотри наш клуб,— говорил Игнатьев, держа Коренистова под руку и шагая рядом с ним.— Как, не плохо ведь, а?

Матвею было не по себе. Его давил стыд. Он избегал смотреть в глаза Игнатьеву. Игнатьев почувствовал это и весело проговорил:

— Ты, папка, не смущайся, люди здесь все свои.

— Ты покажи-ка мне, где сидят знатные люди?

— А ты разве не видишь?

— Да не вижу что-то. Все это пока наши рабочие железнодорожники.

— Вот знатный человек идет,— показал Игнатьев в глубь огромного зала.

— Не вижу.

— Ну, вот идет, руки-то закинул назад.

— Н-ну, это же Родион Мокеич, сторож мостовой.

— Ну и что же?

В это время Мокеич повернулся и, увидев Матвея, весело улыбнулся. Он был все такой же... Лицо казалось непромытым, оно серым пятном смотрело из густой бороды. Только шапка густых волос на голове как будто побелела. Он подошел к Матвею и, подавая руку, проговорил:

— Притащили, говоришь, тебя? Ну, давай поздоровкаемся.

Игнатьев ввел Матвея в просторную комнату. На стенах ее было много портретов.

— Вот смотри, вот все знатные люди,— показал он на витрину, окаймленную красной широкой лентой.

Вверху раскинулось широкое красное полотнище. Матвей прочитал:

«Привет ударникам железнодорожного транспорта!»

Он не мог оторваться от витрины: навалившись на стол локтем, на него смотрел с портрета его зять Игнатьев. Рядом, как живой, улыбался Мокеич. Дальше слесарь Пологов. Но вдруг у Матвея забилось сердце. С большого портрета на него смотрело его угрюмое лицо!

— Что, узнаешь? — улыбаясь, спросил Игнатьев.

— Узнаю, только... зря... Какой же я ударник? Я ведь не записывался в ударники.

— А у нас не записываются, а записывают. А вот еще ударники,— подводя к другой витрине, проговорил Игнатьев.— Смотри, может быть, найдешь знакомых.

Матвей прочитал:

— «Пьяницы, лодыри, разгильдяи!» Ого! Вижу.

На него смотрел с витрины его зять — Степан Шкабара.

— Ну, это правильно. Это хорошо.

А Игнатьев, смеясь, проговорил:

— Тоже знатные люди.

К ним подошла Мария Петровна. Она потрогала за рукав Коренистова и тихо сказала:

— Отец, пойдем, внучка посмотри.

— Внучка?.. А разве он здесь?..

— Куда это вы его, мамаша, зовете? — спросил Игнатьев.

— Внучка хочу показать.

— А! Иди, папаша, посмотри.

Мария Петровна взяла его за руку и повела.

— Да ты отпусти меня, мать. Я пока что еще не ослеп,— заворчал он на жену.

Они спустились вниз по лестнице и зашли в просторную, ярко освещенную комнату. Она вся была уставлена детскими кроватками, накрытыми белоснежными положками.

Меж кроваток ходили женщины в белых халатах. Их встретила Стеша. Коренистова оглушил звон ребячьих голосов. Стеша бросилась в угол и принесла на руках сына, говоря:

— Вот у меня Вовка... Ну, здоровайся, Вова. Этот твой деда.

Вова протянул Матвею левую ручонку, Матвей взял ее. Брови его вдруг дрогнули, глаза налились слезами.

У Марии Петровны тоже блеснули слезы. Смотря на жену, Матвей сказал, улыбаясь;

— Люди веселиться сюда пришли, а мы с тобой реветь.

Матвей пошел с внучком по комнате. Вова взял его бороду?разделил на две пряди и спросил:

— Это, деда, сего?

— Борода, мой милый.

— Болода?.. А у папы нету болоды, у мамы нету болоды.

— А тебе сколько годков, Вовочка?

— Сетыле года. Сестой...

— А ровно больше, Вова? — спросил подошедший Стахов.

Вова припал к плечу дедушки.

— Тлистать сетыле.

— Вот это правильней будет,— подтвердил Стахов.

— Павел Митрич,— счастливо улыбаясь, сказал Коренистов.— Это ведь мой внучек.

— Чувствую, Матвей Ипатович. Ишь какой крепыш... А ну-ка, Вова, будь готов!

Вова поднял руку и отчеканил:

— Смена смене идет. Седа готов!

— Правильно,— сказал Стахов и шутливо добавил:— В любой момент возьмешься за винтовку.

Серебристой трелью где-то зазвенел колокольчик. Коренистову не хотелось расставаться с внучком. Передавая его няне, спросил:

— Ты, Вова, придешь ко мне в гости?

— Плиду.

В коридоре Коренистовых под руки подхватил Игнатьев и ввел в большой зал, здесь стояли столы, накрытые чистыми скатертями. Гости шумно рассаживались. Коренистовых поразило богатство угощения. Рядом с большими цветами стояли бутылки, рюмки, стаканы. Возле них были тарелки с закусками.

— Стеша, ты уж не оставляй нас. Мы ведь не бывали на таких пирах. Чтобы не оскандалиться.

Весь этот вечер Коренистов был в каком-то сладком угаре. Он с волнением вслушивался в речь Стахова, особенно, когда тот говорил о людях. Его охватил восторг, когда он услышал имя Саши Игнатьева. Стахов так и назвал его Сашей, просто и любовно. Сердце Коренистова точно раскрылось, и в него хлынула освежающая струя .новой жизни, светлой и радостной. Когда Стахов заговорил о Коренистове — путевом стороже, «от которого во многом зависит целость и сохранность тысяч человеческих жизней и всего драгоценного, что беспрерывным потоком движется по стальному пути, пробегающему мимо его одноглазой будки»...— ему захотелось плакать. Чтобы подавить это желание, он вынул из кармана красный большой платок, утер им влажный лоб и расправил усы.

Возле него все двигалось. Гром аплодисментов смешивался с торжественными звуками музыки.