Юрий Смолич - Избранное в 2 томах. Том первый

Крик, вопль, нет — рев вырвался из полсотни грудей, и мы уже были рядом с Потапчуком. Мордастый и усатый унтер стоял смирно, лишь покачиваясь от ударов то справа, то слева. Одну за другой, слева и справа, Потапчук отпустил ему еще четыре оплеухи. Потом он схватил свисток, дернул и вырвал шнурок вместе с мясом.

С ревом и бранью окружили мы остальных четырех. Бледные, они дрожащими руками отстегивали кобуры с револьверами и сбрасывали через головы портупеи шашек. Первая шашка досталась восьмикласснику Теплицкому, тому, который играл городничего в нашем гимназическом спектакле. Федор Козубенко захватил первым револьвер. Остальные револьверы взяли Стах и еще двое рабочих. Шашки нацепили Митька Извольский, Кашин, Кульчицкий и еще кто-то.

— Отречемся от старого ми-и-ра… — Извольский запел, и голоса рабочих немедленно подхватили. Мы присоединились не в лад, кто как умел. В конце концов мотив был знакомый — ведь это же гимн союзницы Франции. Мы двинулись быстро, рысцой, в сторону главной улицы.

Пятеро разоруженных, простоволосых и встрепанных людей в черных расстегнутых шинелях — бывших полицейских — оторопело глядели нам вслед.

Мы пели. И в груди пели и плакали наши сердца.

Седьмого марта мы собрались на «общегимназический митинг». Это было первое в нашей жизни — в жизни каждого из нас, да и вообще чуть не в двухсотлетней жизни российской гимназии — собрание гимназистов. Если бы устроить такое собрание мы попробовали еще неделю тому назад, наша гимназия была бы немедленно закрыта, мы все до одного исключены, а баламуты-зачинщики заработали бы волчьи билеты. И вот, прошла всего неделя, и мы — сто девяносто второе поколение русских гимназистов — свободно и торжественно сошлись на первое общегимназическое собрание.

Правда, эта неделя была не неделя. Это был месяц, год, столетие. За эту неделю мы прожили целую жизнь и — какую же полную, яркую и содержательную жизнь! Отречение царя третьего марта — ведь это была только скромная прелюдия к дальнейшим, совершенно головокружительным событиям.

Прежде всего мы, то есть гимназисты, до тех пор всего лишь воспитанники средних учебных заведений министерства народного просвещения, вдруг стали взрослыми и настоящими людьми. Мы вдруг начали полноправно принимать участие в жизни. Мы даже начали в какой-то мере воздействовать на ход и развитие этой жизни.

Присоединившись к рабочим депо и вагонных мастерских, мы в течение нескольких часов разоружили всю полицию в нашем городе. В кабинет исправника, среди прочих, вместе с Федором Козубенко, Стахом Кульчицким и простоволосым, растрепанным Митькой Извольским вошли и Пиркес, Зилов, Кашин и Кульчицкий Бронька. Исправник стоял в углу у окна, и рыжие усы его подергивались. Митька Извольский заявил, что он социалист-интернационалист и именем революционного народа предложил ему сдать оружие и ключи. Что за ключи — неизвестно. Очевидно, речь шла о ключах от городских ворот. В истории Иловайского такие ключи от завоеванного города неизменно получал каждый победитель. Такие ключи были и в Новгороде, и в Суздале, и в Киеве, и в Переяславе. Даже Наполеон получил ключ от сгоревшей Москвы… Исправник побледнел, и руки его задрожали. Он вынул из стола браунинг и отстегнул портупею. Револьвер и шашку он положил на стол. Потом достал из кармана связку ключей на никелевом колечке и бросил их сверху. Это были ключики от его комода, шкафов, ящиков, шкатулок и прочих домашних вместилищ. Митька Извольский покраснел. Произошло недоразумение. Но разъяснять его было бы еще более неудобно. И социалист-интернационалист нашел выход. Браунинг он положил в карман, шашку передал Кульчицкому, а колечко с ключами величественно и торжественно протянул исправнику.

— Революционный народ свергнул самодержавие, полицейскому режиму и сатрапии конец. Но народ возвращает вам вашу личную собственность… Вы свободны! Идите!

Исправник передернул плечами, сгорбился и пошел к двери, на которую указывал ему неумолимый перст растрепанного и вполне довольного собой Митьки Извольского.

Теперь очередь была за жандармерией. Но тут обошлось без нашего участия. Ротмистра Ользе, вахмистра Кошевенко и весь эскадрон удалось обезоружить силами рабочих и авиационного парка под руководством бортмеханика Ласко. Барона Ользе, однако, бортмеханик Ласко на свободе не оставил, он был посажен в его же комендантскую каталажку, откуда авиаторы только что выпустили всех арестованных.

В тот же вечер в городе организовали «народную милицию революционного порядка». В нее записались прежде всего все мы, затем ученики железнодорожной школы и городского училища, несколько мелких почтовых и казначейских чиновников, а также большая часть обезоруженных городовых. Каждому из нас выдали шашку, наган солдатского образца в кобуре, и на левую руку — широкую красную повязку. Другой, более узкой полосой мы, уже по собственной инициативе, обвили околыши гимназических фуражек и поверх нее снова прикололи гербы. Назначения начальником милиции добился от Ласко Митька Извольский, как жертва царского произвола и полицейского режима. Мы обходили улицы по ночам, а также и днем, и если собиралось где-нибудь больше двух прохожих, обращались к ним с призывом:

— Граждане! Поддерживайте революционный порядок!

На следующий же день в городе начала выходить газета. Это был, собственно, информационный бюллетень, который через три дня, когда избрали исполнительный комитет, превратился в «Известия Исполнительного Комитета». Газета печаталась в крошечной типографийке, где до тех пор ничего, кроме театральных афиш, аптечных сигнатурок и гимназических бальников, не печатали. Для такого органа, как газета, типография, ясно, не была технически достаточно оснащена. Мы — гимназисты старших классов — взяли на себя корректуру, выпуск и сбор материалов. Экспедицию и расклейку газеты на стенах и столбах поручили гимназистам младших классов.

Но самыми острыми переживаниями сопровождались, безусловно, выборы Временного исполнительного комитета городского самоуправления. Они происходили шестого вечером. В кинематограф «Мираж» набились тысячи людей. Вокруг, на двух скрещивающихся улицах, бушевало человеческое море. Железнодорожники, солдаты, торговцы, интеллигенция, пригородные крестьяне, мастеровые — здесь были все. Весь город вышел на улицу и собрался сюда, к дверям «Миража». Бедному кинематографу грозила гибель. Его мог смести с лица земли порыв энтузиазма революционного народа. Владелец кинематографа, старый Олексийчук, суетился, ероша волосы.