Юрий Смолич - Избранное в 2 томах. Том первый

Мы замерли и онемели. Выстрел! Сколько выстрелов нам уже пришлось услышать за нашу короткую мальчишескую жизнь! Сколько выстрелов сделал уже каждый из нас там, на стрельбище за городом! И все-таки вот сейчас, только что, прозвучал первый, самый первый выстрел в нашей жизни…

Все отхлынули. Витька Воропаев стоял белый, с посиневшими губами. Рука с револьвером нервно вздрагивала. У него все-таки был в кармане зауер. Тот самый, который он предлагал обменять Сербину на карабин. Он стрелял для острастки. Чтобы остановить и отбросить назад толпу. Он целился на метр выше — и попал в нашего старого гипсового Пушкина…

— Ой, не могу! — завыл вдруг Кульчицкий. — Дантес!

Кое-кто попробовал засмеяться. Впрочем, из этого ничего не вышло.

Каплун и Пиркес, надвинув фуражки и подняв воротники, бледные и похудевшие, выходили в коридор. Мимо осиротевшего одинокого Гоголя, мимо Богуславского — глаза Богуславского сузились — они прошли в раздевалку, в вестибюль, во двор. Они ушли из гимназии.

На пороге раздевалки стоял Пиль. Неделю назад — на второй день существования ученического революционного комитета — должность надзирателя была упразднена. Пиль перестал быть Пилем, он сделался просто Иваном Петровичем Петроповичем и исполнял обязанности делопроизводителя гимназии и учителя пения и каллиграфии в младших классах. Но сила многолетней привычки была такова, что за минуту до звонка на переменку он вскакивал из-за письменного стола и выбегал из своей канцелярии. Он бежал в раздевалку и становился под часами.

Он стоял, покусывая свой левый, тонкий, как шнурок от ботинок, ус, как стоял и покусывал его двадцать лет подряд. И левая нога его подергивалась и дрожала в коленке, как подергивалась и дрожала она все эти двадцать лет. Быть может, только в течение этих двадцати лет нога подрагивала в колене не в таком быстром темпе — помедленнее. Но ведь на протяжении этих двадцати лет никто еще никогда и ни разу в стенах гимназии не стрелял из пистолета.

Мы молча расходились. Гипсовые остатки Александра Сергеевича Пушкина хрустели у нас под ногами. Николай Васильевич Гоголь провожал нас взглядом пустым и невидящим, но мрачным и печальным.

Вечером мы собрались в комнате у Пиркеса.

Дальнейшие события этого дня были таковы.

Первым прибежал к нам Аркадий Петрович. Огромный красный бант цвел на его груди. Он захлебывался и размахивал руками.

— Вы неправы! И вы неправы! И вы неправы тоже! — тыкал он каждого в грудь.

— Кто же тогда прав? — угрюмо полюбопытствовал Потапчук.

Правым Аркадий Петрович считал себя. Он немедленно разделил нас всех на украинцев, евреев и русских, и его точка зрения была такова: украинцы, вообще украинцы, неправы, так как проявили жуткий сепаратизм, особенно преступный перед лицом войны; евреи, вообще евреи, неправы, так как выступили с требованиями чрезвычайно обидными не только для украинцев, но и для всех русских…

— Выходит… — сердито крикнул Зилов, — что прав Воропаев?

— Да! — Аркадий Петрович даже задохнулся. — То есть я хотел сказать — нет! Зилов, вы, пожалуйста, меня не сбивайте! Последовательный русский человек…

— …попадает прямиком в «союз русского народа»… — запальчиво подхватил Зилов.

— Зилов!!! — Аркадий Петрович трахнул ладонью по столу. — Замолчите! Я вас оставлю без обе… то есть я хотел сказать, вы нечестно полемизируете! Русские, собственно, малороссы, то есть, я хотел сказать, украинцы…

— Украинцы! Украинцы! — взорвался вдруг Макар. Он все еще был бледный, зеленый. — Вообще украинцы! Нельзя ли рассматривать каждого в отдельности, а не валить в одну кучу, вообще! Все украинцы не отвечают за каждого Репетюка…

— Правильно! Я тоже украинец! — крикнул Сербин. — Но…

— Господа! Граждане! — патетически всплеснул руками Аркадий Петрович. — С каких это пор вы начали открещиваться от ответственности за поступки товарищей? Я не узнаю вас, Зилов, и вас, Макар! — Аркадий Петрович заломил руки и закатил глаза. — Вы уже начинаете называть фамилии и выдавать товарищей начальству. Позор! Остановитесь! Я не требую от вас этого! И Зилова я не слышал! Фи!..

Макар, сконфуженный, сел. Он никого не собирался выдавать, но что же это такое получается? Он растерялся. Зилов пробормотал что-то дерзкое, но и он был смущен. И правда, о роли во всех событиях Репетюка и Воропаева знали только мы одни. Никто больше. А раз так, то существуют элементарные правила товарищества: гимназист никогда не выдает товарища, что бы там ни было!..

Потом явился Богуславский. После седьмого марта он пришел к нам впервые. Какой же он был кроткий и вкрадчивый! Голосок его звенел нежно и ласково. Он защищал и украинцев и евреев. И те и другие были правы. И те и другие погорячились. Все это от запальчивости. Все это молодой задор. Все это еще выправится. Вот и он сам, Юрий Семенович Богуславский, разве он не решал сгоряча, не ошибался смолоду? О-го! Еще как! Каждый человек ошибается. И ошибки только свидетельствуют о живом характере и активности человека. В молодости Юрий Семенович, оказывается, принимал участие в студенческих антиправительственных беспорядках и был за по взят под надзор полиции. Чтобы реабилитировать себя, ему и пришлось написать злосчастную брошюрку, будь она неладна — «Трехсотлетие дома Романовых». Но, легализовавшись таким образом, он получил возможность вступить в подпольную партию социалистов-революционеров. Однако, уже состоя в ее рядах, он не избежал новых ошибок. Например, вспомним прокламацию, которую ему, как инспектору гимназии, пришлось отобрать этим летом у группы гимназистов на полевых работах. Безусловно, он обязан был ее конфисковать, так как это была противовоенная прокламация, а социалисты-революционеры за войну до победного конца. Но, должен признаться, он тут слегка перехватил. Человек не может не ошибаться, и надо уметь быть терпимым, уметь прощать ошибки…

Он говорил с полчаса. Мы слушали в пол-уха. Содержание его речи нас мало трогало. Куда больше внимания заслуживало то, что инспектор гимназии Юрий Семенович Богуславский, по прозвищу Вахмистр, на этот раз говорил с нами… по-украински…

Впервые в стенах нашей гимназии украинский язык звучал с кафедры, из уст педагога и воспитателя.

Потом у крыльца гимназии затрещал автомобиль. Перепуганный Петрович ввел в класс Збигнева Казимировича Зарембу. Пан Заремба был в военной форме, с интендантскими погонами, с шашкой на боку и револьвером на другом. Серебряные шпоры мелодично всхлипывали при каждом его шаге. Красная повязка охватывала его левый рукав. Происшествие уже стало известно Временному исполнительному комитету, и комитет прислал к нам своего представителя.