Семен Бабаевский - Собрание сочинений в 5 томах. Том 3

Поздоровалась она с Холмовым сухо и пригласила войти. Потом они сидели на лавочке под яблоней. Она смотрела на Холмова, и в ее задумчивых глазах не было ни восторга, ни удивления, а были не то тоска, не то глубокая, спрятанная в сердце боль.

— Алексей Фомич, ну и удивил же ты меня! — невесело сказала Прохорова. — Не думала, что жизнь тебя так выбелила. Где же твоя та былая выправка? Такого тебя просто не признать.

— А тебя, Маня?

— А что меня? Я еще хоть куда!

Принимая ее слова за шутку, Холмов улыбнулся и сказал:

— Жизнь, Маня, никого не щадит и не милует.

— Что ты все Маня да Маня? — с упреком спросила она и посмотрела на дочь, занятую приготовлением самовара. — Той Мани, которую ты знал, нет на белом свете, а есть Мария Игнатьевна.

— Так я же по старой памяти.

— Ни по новой, ни по старой памяти не надо.

— Да ты что? Или не в духе? — удивился Холмов. — Или не рада моему приходу?

— Рада или не рада — не важно. — Опять она как-то пристально посмотрела на дочь. — Я, разумеется, тебя не ждала, хотя и знала, что ты обосновался в Береговом. Когда мне Варя сказала, что ты был у меня, я даже удивилась.

— Чему?

— Тому, Алексей Фомич, что все же нашел меня.

— С большим опозданием и совсем случайно. Когда Медянникова сказала мне, что в Береговом живет старая большевичка Прохорова, я сразу подумал о тебе.

— А раньше не думал?

— Иногда думал. Прошло-то столько лет.

— Значит, ты тоже свое отслужил и перебрался на покой к морю? — спросила она. — Изредка я узнавала о тебе, чаще всего по газетам.

«Смотрю на нее и невольно думаю: неужели это она когда-то в кровь разбила коленку и неужели ее нес в станицу и радовался тому, что пришлось взять на руки? Да и вообще, кто может удостоверить, что эта неласковая пожилая женщина и есть Маня Прохорова? Да, видно, верно она сказала, что той, далекой Мани уже нет на свете, а есть Мария Игнатьевна. А зачем она мне, эта Мария Игнатьевна? Мани уже нет, а Мария Игнатьевна мне ни к чему, к ней-то можно было и не приходить».

— Как живешь, Алексей Фомич, на новом месте.?

— Спасибо. А как ты, Маня? Извини, Мария Игнатьевна.

— Живу, как все люди, в трудах и в хлопотах. — Она обратилась к дочери: — Варюша, как самовар? Скоро попотчуешь чаем? А то я спешу.

«Так вот почему она так приоделась, — подумал Холмов. — И вчера спешила, и сегодня спешит».

— Ты всегда, мама, торопишься, — сказала Варя, наклоняясь к дымившему самовару. — А самовар что-то плохо разгорается.

— Положи сухие щепки.

— Слышал, общественных дел у тебя изрядно? — не зная, о чем говорить, спросил Холмов. — Даже отдохнуть некогда?

— Об отдыхе не печалюсь, как говорится, отдохнем, когда умрем, — ответила Прохорова, поправляя под шляпкой белые пряди. — Наше поколение, Алексей Фомич, на этих самых общественных делах, как на дрожжах, выросло. Так что без общественных нагрузок нам и жизнь не в жизнь. Но не от этого болит душа.

— А отчего же она болит? — участливо спросил Холмов. — Может, со здоровьем плохо?

— Еще бегаю.

— И по висячему мосту ходишь?

— Хожу. А что тут такого? — Она все теми же задумчивыми глазами посмотрела на Холмова. — Спрашиваешь: отчего душа болит? От людских забот и невзгод. Не знаю, или я постарела и стала сильно жалостлива, или так меня воспитали комсомол и партия, только сердце мое кровью обливается, когда вижу страдания людей оттого, что жизнь их не устроена. А такие есть. Наш город, к примеру, с виду чистенький, веселенький, курортники на улицах гуляют, в парке по вечерам оркестр играет, и кажется, что жизнь в Береговом протекает лучше не надо. А взгляни на жизнь не с лицевой, а с тыльной стороны… — Она помолчала, посмотрела на дымивший самовар, видимо, ждала, чтобы что-то сказал Холмов, а он молчал. — Есть еще и горе, и слезы, и бездушное отношение к человеку, к его нуждам. Мы ведем борьбу со всеми этими ненормальностями, изживаем их, а вот изжить до конца не можем.

— Какие же это ненормальности? — спросил Холмов. — В чем они проявляются?

— Будто и не знаешь какие? — Она посмотрела как-то так, что в ее заблестевших глазах он увидел что-то от той, далекой Мани. — Всякие. И квартирные, и пенсионные, и семейные, сказать, сугубо личные. И жалобы на суд, на прокуратуру, на тех, кто не только не желает помочь, но не хочет даже выслушать. Где-то я читала, что Михаил Иванович Калинин умел слушать жалобщиков. На своем личном опыте убедилась, как это важно — уметь терпеливо и внимательно слушать то, что тебе говорят. Мы сейчас развернули большую работу, чтобы в Береговом окончательно искоренить жалобы, чтобы люди забыли унизительное и оскорбительное слово «жалобщик».

— И вам удастся этого добиться?

— Обязательно, непременно добьемся!

— Наша мама думает, что она, как солнце, сможет всех обогреть, — сказала Варя, расставляя на столе чашки. — А чем-то обиженные люди всегда были и никогда не переведутся.

— И все же твоя мать, Варя, добьется, что в Береговом обиженных не будет, — сказала Прохорова. — И не одна я этого добьюсь. Один человек тут бессилен. Нас, таких энтузиастов, много, и главная среди нас знаешь, Алексей Фомич, кто?

— Не знаю.

— Медянникова! Молодая еще, а отлично понимает, что надо добиться такого положения, чтобы никто не испытывал этого унизительного и очень обидного чувства, какое испытывает человек, когда ему приходится становиться просителем. Ведь это люди, как правило, кем-то униженные. А в нашей жизни таких не должно быть!

— Трудно этого добиться, — сказал Холмов, принимая из рук Вари чашку чая. — Ох как трудно!

— А почему трудно? — спросила Прохорова. — Да потому, Алексей Фомич, дорогой мой, что живучи еще у нас, к нашему же несчастью, и бюрократизм, и карьеризм, и чинопочитание, и все то, что оскорбляет достоинство человека. Зло страшное, и мы объявили ему войну, как говорят, не на живот, а на смерть. Вот и ты, Алексей Фомич, подстраивайся к нам, берись за доброе дело. Как? А?

— Подстроиться к вашим воинственным рядам я не прочь, — сказал Холмов. — Но я шел к тебе и знаешь о чем думал?

— Скажи.

— Думал, что вот так мы будем сидеть и ты спросишь, а не забыл ли я те, весленеевские наши денечки? Вспоминая Весленеевскую и свои годы молодые, мы вместе всласть помечтаем. А ты вдруг завела речь о жалобах.

— Что у кого болит, тот о том и говорит.

— Это верно. Но у нас еще будет время поговорить об этом. Теперь же мне хочется спросить: а помнишь ли, как упала на берегу Кубани? Как разбила коленку? Неужели забыла?

— Забыла. Да ты пей чай.

— А вспомни. Не могла идти, и пришлось взять тебя на руки. А ты плакала. Не помнишь?

— Нет, не помню.

— Какая у тебя память плохая.

— А к чему эти воспоминания? Весленеевская, берег Кубани. Это — наше прошлое. Оно меня не тревожит. А вот о нашем настоящем следует и подумать, и поволноваться, и поболеть душой. Есть для этого важная причина, потому что вокруг нас немало еще бессердечия и черствости, немало еще есть людей, которые нуждаются и в заботе, и в добром слове, и о прошлом, веришь, некогда думать. И печаль-кручина моя, Алексей Фомич, не о себе. — Она подала ему вазу с вареньем. — Бери, бери. Это свое, Варя мастерила… Ты меня знаешь, о себе, о своем личном благополучии никогда не заботилась. Как-то получилось, что всю свою жизнь пришлось думать не о себе, а о других. Сперва работала в РКП. Видишь ли, пропагандист из меня не получился, а вот и Рабоче-крестьянской инспекции работа оказалась как раз по мне. Потом перешла в собес, много лет отдала советской работе. Последняя моя должность — заместитель председателя Читинского облисполкома. Видишь, как я высоко поднялась! А когда ушла на пенсию, то потянуло к дочери. Она у меня единственная. И вот оглядываюсь, смотрю на свою жизнь и на жизнь таких, как я, и вижу: как на спортивной эстафете. Мы свой отрезок пробежали и теперь передали палочку другим, и совесть перед будущим у нас чиста. Бежали хорошо, сил не жалели, на боль сердца не жаловались и одышкой не страдали. После этого можно было бы сложить руки и созерцать жизнь. Но лично я спокойно сидеть не могу. Тянет к делу! Иногда думаю, что вот мы уйдем из жизни, а как станут преодолевать расстояние те, кто побежит после нас? И будет ли в их сердцах тот пыл и та честность, какие были у нас, и та самодисциплина и преданность революции, о чем так часто говорил Ленин? Посмотри, при случае, в тридцатом томе.