Семен Бабаевский - Собрание сочинений в 5 томах. Том 3

От седла снова мысли перешли к коню. Собственно, и не к коню, а к его кличке. Знакомые коневоды встречали Кузьму и, услышав, что коня зовут Кузьма Крючков, смеялись и говорили:

— Это еще что за новость, Холмов? Выходит, у Кузьмы и конь Кузьма, да еще и Крючков!

— И чего ради дал ему такую прозвищу!

— Не я давал.

— А кто?

— Так сложилась сама жизненная ситуация этого конька.

Тем коневодам, кто желал слушать, Кузьма рассказывал «жизненную ситуацию». Еще в тот год летом, когда Кузьма вернулся с войны и заступил на свое прежнее место, на ферме ожеребилась кобыла-первестка. Ожереб был трудный. Послали в станицу за опытным ветеринаром. Не подоспел ветеринар, не спасли кобылу — погибла. Куда девать жеребенка? Рыженький, еще мокрый, он лежал на сене и дрожал. Мелко-мелко. Или озяб, или понимал, что остался сиротой. Сжалился Кузьма над жеребенком, взял и выходил. У кобылиц-маток сдаивал молоко и из рожка поил сиротку. Табунщики, мастера на шутки, дали жеребенку имя Кузьмы. Не обиделся, не рассердился табунщик. «Ничего, пусть будет мой тезка, но зато какой славный растет конек!» — думал он.

Позже, когда жеребенок подрос, когда между чуткими ушами у него распушился, закурчавился огоньком парубоцкий чубчик, Кузьма, так, ради потехи, пристроил ему на голову свою военную кубанку, а шею повязал синим башлыком. Табунщики, хохоча, в один голос сказали:

— Это же Кузьма Крючков! Вылитый Кузьма Крючков!

— Кузьма Крючков носил картуз!

— Так это наш, кубанский Кузьма Крючков!

— Ему и кубанка и башлык к лицу! Ей-богу!

В книгу записали кличку обычную, без выдумки — «Рыжий», потому что был он огненно-красной масти. Но эта кличка так и осталась только в книге. Ее никто не помнил. Пристала же, приросла к невысокому и статному коньку кличка «Кузьма Крючков».

Когда пришла пора отлучить рыжего красавца от привольного житья, Кузьма сам, без помощи табунщиков, приучил к седлу своего резвого и пугливого воспитанника. И приучил сравнительно быстро и без особого труда. Кузьма Крючков, казалось, тогда уже понимал, что без седла и без седока ему не прожить, что седло все же лучше хомута, и смирился. Через месяц он стал отличным, смирным и послушным верховым конем. Через год сделался мерином, разумеется, не по своему желанию. После такого горя у Кузьмы Крючкова появилась в глазах задумчивость, но зато он стал намного сообразительнее, даже научился без табунщика охранять лошадей. Увидит отбившегося жеребенка и, не дожидаясь повеления, трусцой бежит к нему, заворачивает в табун, при этом норовит укусить нарушителя. И Кузьма одобрительно относился к инициативе Кузьмы Крючкова, поощрял ее. Хлопал, бывало, по спине, давал, как награду, кусочек хлеба и говорил:

— Молодчина, тезка! Умный, стервец. Все понимаешь, только говорить не умеешь. С такой сообразительностью, как у тебя, смело можно в цирк поступать.

Кузьма Крючков кланялся, позвякивал уздечкой и бил молодым копытом: или благодарил, или соглашался.

Предаваясь воспоминаниям, Кузьма подъехал к районному центру — большой станице Рощенской. Теперь он уже думал о том неизвестном начальнике, к которому направлялся с жалобой на племянника Ивана. Ему-то Кузьма и поведает о своем горе, он-то, выслушав жалобу табунщика, скажет: «Какая еще погоня? Кто дал такое дурацкое указание?» — «Точно не скажу вам, кто дал такой приказ, но Иван служит в милиции, и нет от него мне житья». — «Просто удивительно, как у нас умеют обижать людей. Погоня? И за кем погоня? Вот что, Кузьма Фомич, бери-ка коня, чего там, бери и живи себе свободно…»

Не знал Кузьма, как отыскать этого начальника и как к нему пробраться. Могут не пустить. Тогда что?

Как же удивился и как же обрадовался наш табунщик, когда нужный ему начальник сам подошел к нему и протянул руку. Чудо, да и только! Или специально поджидал? Да и как же он мог знать, что Кузьма едет именно к нему?

Как только табунщик, озираясь и боясь милиции, въехал на площадь, к нему тут же подошел этот рослый, удивительно вежливый мужчина. На нем был зеленый, как трава или как озерная тина, тонкий плащ. Полы развевались от слабого ветерка. Льняного цвета чуб взлохмачен, а глаза ласковые, улыбка приятная. Он пожал своей мягкой рукой шершавую твердую ладонь Кузьмы и сказал:

— Куда путь держишь, папаша?

— К самому большому начальнику.

— Значит, ко мне!

— Жалоба у меня на племянника Ивана. Заступитесь! Гоняется, нету от него покоя.

— Что племянник! — весело сказал вежливый мужчина. — Есть дела, папаша, и поважнее.

— Какие же такие дела поважнее?

Вежливый мужчина не ответил. Подкатил грузовик, и какие-то молодые люди, тоже в тонких плащах, соскочив на землю, начали наводить на Кузьму и на его коня кинокамеры. «Или меня сперва на кино покажуть? — подумал Кузьма. — Или уже и не пойму, что оно такое?»

Вежливый мужчина взял коня под уздцы, сказал, чтобы так вот и снимали. Вежливый мужчина часто повторял слово «братцы казаки», и Кузьма подумал: «Видать, из наших, из кубанцев…»

— Братцы казаки! — сказал вежливый мужчина. — Само счастье нам улыбнулось! Вот она перед нами, натуральная кубанская старина-старинушка! Чудо, а не казак! Кто сказал, что казачество перевелось? А это вам что? А какой конь! Такого всадника, братцы казаки, и на таком коне не увидишь ни на спектакле, ни в кино! Самобытность! Без грима, без прикрас! Натура! Жизнь. Как имя и отчество, папаша? Дорогой Кузьма Фомич! Ты же нас просто обрадовал! Даже осчастливил!

— Жалоба у меня…

— Жалоба — после! — Вежливый мужчина обратился к тем, кто наводил на Кузьму кинокамеры: — Братцы казаки! Что вы делаете? Не фиксируйте в лоб! Ракурс, ракурс!

— Племянник Иван гоняется, — говорил Кузьма. — Из ущелья не выпускает. Грозится арестовать.

— Внимание на одежду! — увлеченный делом, приказывал вежливый мужчина. — Братцы казаки, не лишайте телезрителей радости увидеть и эту старенькую кубанку с малиновым верхом, и этот старинный казачий бешмет! Дайте бешмет крупно! Оттените на нем вот эти частые и мелкие крючочки! Заметьте, не пуговки, а именно крючочки. С пуговками — это уже не бешмет, нет! Или эта черкеска? Что за прелесть! Правда, она уже несколько поизносилась, но на «голубом экране» никто этого не заметит. А как затянута в талии и на груди! Хаджи-Мурат! Иван Кочубей в старости! Дайте талию! Тонкий казачий ремешок с набором черненого серебра! Крупнее, крупнее! Широченные, снизу засученные рукава! А эти газыри через всю грудь, как крылья, — смесь горца и казака! Газыри дайте крупно! Есть и бурка. За ненадобностью она приторочена к седлу, и поглядите, как это умело сделано. Кузьма Фомич, прошу надеть бурку. — Сам отвязал ремешки, развернул бурку и отдал ее Кузьме. — Вот она, верная подружка казака! Обратите внимание зрителей на плечи. Есть бурки двух видов. У иной бурки плечи бывают покатыми, а вот у этой плечищи острые, торчащие. Но дело, братцы казаки, не в бурке, а в том, что телезрители увидят настоящего кубанца, ибо Кузьма Фомич явился перед нами не из оперетты, а из реальной жизни. Кузьма Фомич, прошу вас, поезжайте шагом. Через всю площадь! Бурку коню на спину. Вот так, чтобы и хвост был укрыт! — И к тем, кто снимал: — Бурку крупным планом! Отличный у коня шаг! Теперь, Кузьма Фомич, легкой рысцой. Гоните прямо на нас!