Семен Бабаевский - Собрание сочинений в 5 томах. Том 3

«Пешком по земле родимого края… — продолжал думать Холмов. — Что может быть прекраснее? Повстречаюсь и с утренними зорями, и с вечерними закатами, и с людьми, с кем давно уже не встречался. И увижу дали неоглядные. И вспомню молодые годы. И оживут во мне забытые запахи земли, ее тепло и ее ласка. Пойду, обязательно пойду. Или теперь, или уже никогда. Но как объяснить Ольге и Антону? Опять Ольга не поймет меня, как, бывало, многое не понимала. И опять станет искать врача-психиатра и писать слезные письма Проскурову. Да и что скажет Проскуров, когда узнает о моем пешем походе? А, все одно! Пойду! Как говорится, семь бед — один ответ…»

Его решение идти в станицу пешком было твердым и окончательным. Но Кузьме об этом он пока не говорил. Ничего не знала и Ольга. В раздумьях о том, как он будет идти в Весленеевскую, прошла неделя. Кузьма заметно скучал. Во дворе покосил и скормил коню всю траву. Ее оказалось мало. Привозил траву из леса, нагружая оберемками коню на спину. Пора бы Кузьме и в путь-дорогу, а брат так еще и не сказал, поедет в Весленеевскую или не поедет.

На седьмой день, проснувшись в отличном настроении, Холмов за завтраком сказал:

— Братуха! Все будет так, как ты хотел. И не грусти, а сядь и поведай мне ту правдивую историю, что приключилась с Каргиным. Что с ним такое стряслось?

— Это можно, — охотно согласился Кузьма. — Только та история, Алеша, невеселая, и быстро ее не рассказать. Так что наберись терпения.

— Из песни, братуха, слова выбрасывать не положено, — начал свой рассказ Кузьма. — Что было, то и было. И ежели говорить о происшествии, каковое случилось с Каргиным, то никак не можно умолчать про то, как оно зачалось. Через то и не стану обходить место, каковое может показаться тебе стыдливым или непристойным, и скажу: всему виною был Маруськин подол!

— Как подол? — спросил Холмов. — Почему подол?

— Потому, что Маруся подняла свой подол и таким бесстыжим манером преградила путь Каргину. Было это в июне. Кукуруза подросла и просила вторую прополку. По дороге, мимо полольщиц, поднимая пылищу, прошумела «зла». Была у Каргина такая машина чистейшей голубой масти. Ну, пронеслась та «зла» и не остановилась. А через часок пылить обратно. И сызнова не остановилась. Полольщицы помахали платками, а «злы» и след простыл. Через какое-то время мчится обратно, и опять мимо. Маруся сказала своим товаркам: «На обратном пути я его подкараулю». Была Маруся Овчаренкова вдовая, молодая, собой бедовая — и на язычок и на работу. В войну потеряла муженька… Ну, смотрять бабы, пылить «зла». Вот тогда-то Маруся выбежала на дорогу и подняла подол, аж повыше некуда. Что тут делать «зле»? Объехать бессовестную бабочку, свернуть — нельзя: по бокам высокая кукуруза, можно повредить растенья. Пришлось затормозить. Шофер, парень молодой, усмехается, молчить. Из «злы» вышел Степан Каргин. На нем галифе, рубашка под узким пояском, кубанка надвинута на лоб, — и в самый палящий зной кубанку не снимал. Стоить, смотрить на Марусину преграду, усмехается в усы. Недоволен такой задержкой. Щурить глаза, гимнастерку под пояском одергиваеть и на Марусин грех косится… Ну вот, ты уже, братуха, и усмехаешься? И уже не веришь? — обиделся Кузьма. — А я ведь говорю истинную правду. Поезжай в Старо-Конюшенскую и сам спроси, как оно было дело.

— Говори, говори, — сказал Холмов. — Ну и что же дальше?

Ну, стало быть, покосился Степан на Марусю и говорить:

«По какому праву этими своими бабскими прелестями мою машину затормозила?» — «А чем же тебя, председатель, остановить? Не летай, как сумасшедший, мимо колхозных тружениц. Рад, что в шикарную машину влез. Зажирел, Каргин, света белого не видишь…» — «Что тебе надо? Говори!»

Маруся говорить спокойно:

«Мне лично от тебя ничего не нужно. Но чего ты мимо своих же людей раскатываешься и никого не видишь? Остановил бы свою быструю, зашел бы к полольщицам, сказал бы им ласковое слово. Побеседовал бы с труженицами. Спросил бы, как-де живете, как-де трудитесь, как ваши детки, какое у кого есть горе. Ох, не к добру эта твоя гордость и недоступность, Степан Степанович! Домину себе построил. Забором отгородился. А откуда у тебя это богатство? Награбил в колхозе! Ить ты же наш, станичный, на кого стал похожим? Чужой стал, отвернулся от своих». — «Да ты кто для меня? Кто ты есть такая?» — «Ревизия. — И Маруся смеется. — Послушай моего совета, Степан Степанович. Ты чуток меня постарше, но дело-то не в годах…» — «Какой совет? Говори!» — «Не летай, Степан Степанович, в поднебесье, а спускайся на землю, а то…» — «Что — „а то“? Что будеть? Договаривай…» — «Беда будеть, вот что. — И смеется. — Ежели я захочу, то завтра могу поменяться с тобой местами. Ты возьмешь мою сапочку и станешь на рядок с полольщицами, а я сяду в твою „злу“. Тогда что запоешь, Каргин?» — «Ой, шутница! Это же твоя личная фантазия!» — «А ежели не фантазия? Ежели жизнь так вдруг повернется?» — «Эх, Маруся, Маруся, бабочка ты хоть куда, а вот умом бог тебя обидел. Да будеть тебе известно, Маруся, что никаких со мной приключений не свершится. И чтоб ты оказалась на моем месте, а я на твоем, — это никак невозможно. Так-то, Маруся…» — «А ежели возможно? Ежели твоя, Каргин, жизнь сама возьметь да и перевернется? — еще раз спросила Маруся. — И ты станешь рядовым колхозником, а я председателем? Тогда что?»

Каргин усмехнулся и ответил так:

«А видела, Маруся, хоть одну речку, чтоб она текла не вниз, а вверх? Не видела и не увидишь! Так и не мели чепуху! — Каргин даже рассмеялся. — Ты кто такая? Чародейка или колдунья?» — «А хоть бы и колдунья?» — «Ох, и язычок у тебя, Маруся! — сказал Каргин, садясь в „злу“. — Бритва, так и режет! Ну, колдунья, жди вечерком. Приду!» — «А вот этого не хотел, бугай! — И Маруся показала Каргину дулю. — Ты что такое говоришь, черт? Что?» — «Пропусти, Маруся! — крикнул Каргин. — Дай дорогу! Некогда мне тут балясничать!»

И Маруся отступила. Каргин кивнул шоферу и умчался. И, веришь, братуха, сбылись-таки Маруськины слова! В точности сбылись. С Каргиным приключилось чудо, да и только! Поговаривали в Старо-Конюшенской, будто Маруся знает колдовство. Опосля, когда все уже проистекло, рассказывала Паша, жена Каргина. Сама рассказываеть, а сама плачеть, слезьми заливается. А было это так. Домой Каргин вернулся вечером, уже затемно. И не в духе. Расстроенный, злой. Ну, вошел в дом… Э! Ты посмотрел бы, братуха, какой это был домина. Картина в натуральном виде! Окна высокие, крыша цинковая, белая. А какое крыльцо! Загляденье! И забор и калитка. Ну, словом, вошел Каргин в дом. Следом шофер принес прихваченных на ферме двух курочек, чинно сидевших в корзинке. Выгрузил из машины столько-то десятков яичек, бидончик меда. После этого спросил, когда завтра подавать «злу». Каргин сказал, чтоб подавал на зорьке, как всегда. Любил утречком, еще до восхода солнца, по полю прокатить. Ну, с тем шофер и уехал. Сели ужинать. Как рассказывала Паша, Каргин жаловался — недомогалось ему. Чтоб не заболеть, выпил водочки. После этого ему стало еще хуже. Нашла тоска. Испужался, позвонил в район — своим дружкам и покровителям. Тех, как на беду, не оказалось дома, и Каргин затосковал еще больше. По телу пошла ломота. Сказал жене, что ему нездоровится, лег в постель и сразу заснул мертвецким сном. А утром, слышь, братуха, утром-то и приключилось то, чего никогда еще ни с кем не приключалось: Каргин изделался рядовым колхозником! Ложился председателем, а проснулся рядовым. Добилась-таки своего Маруся! Не усмехайся, братуха, а слушай дальше. История, верно, и смешная, и горестная, и поучительная. Да. Не сам в то утро проснулся Каргин. Паша разбудила. Вежливо потрогала плечо и сказала: