Семен Бабаевский - Собрание сочинений в 5 томах. Том 3

— Не делай этого, Холмов, — снова просила Ольга. — Что скажут люди? Что они подумают? Пальцем станут показывать, насмешки строить. Опомнись, Холмов. Ты же большой человек. Что скажет Андрей Андреевич, когда узнает? Что подумает о тебе Елена Павловна? А сын? Что скажешь Антону?

— Пусть себе думают что хотят!

— Кому нужно твое упрямство? Никто твою затею не поймет и не одобрит. Даже наша соседка Верочка. — И Ольга посмотрела на Верочку, которая неожиданно появилась на пороге с крынкой молока. — Она знает о твоем намерении идти пешком и тоже не одобряет. Скажи, Верочка? Одобряешь этот странный поступок Холмова?

— Не одобряю, — сказала Верочка, ставя крынку на стол. — И не могу одобрить.

— Почему, Верочка? — спросил Холмов. — Что в этом плохого?

— Я не знаю, что в том плохое и что хорошее. — Она зарумянилась и опустила глаза. — Только не надо ходить пешком, Алексей Фомич. Пешком-то ходить тяжело.

— Слышишь, Холмов? — спросила Ольга.

— Это же очень далеко, — продолжала Верочка. — И дорога трудная. Я знаю, как это далеко. Да вы и за месяц не дойдете. Разве нельзя поехать на машине, Алексей Фомич?

— Ну что, Холмов? — опять спросила Ольга. — Никто тебя не поддержит. Да и кто нынче ходит пешком? Кто шляется с посохом по степи? Разве что, извини, сумасшедшие!

— Зачем же вы так, Ольга Андреевна? — с обидой в голосе спросила Верочка. — Так не надо.

— Затем, милая Верочка, что нормальные люди этого не делают.

— А вот я сделаю! — сказал Холмов и улыбнулся Верочке; та смутилась и ушла. — И прошу, Оля, прекрати эти ненужные разговоры. Ты меня знаешь. От того, что задумал, не отступаю.

— Ну что ж, иди, — сказала Ольга. — А я уеду к Антону.

— Вот и отлично! — ответил Холмов. — Поживи у Антона, понянчи внучат.

Теперь Холмова уже не волновало и не тревожило то, что скажет Андрей Андреевич и что подумает о нем Елена Павловна. А вот с сыном перед уходом из Берегового ему хотелось и повидаться и поговорить.

На другой день Холмов взял такси и уехал в поселок к Антону.

— Знаю, сын, найдутся люди, которые станут меня осуждать, — говорил Холмов. — Поднимут на смех, скажут: чего ради пошел пешком? Кому, дескать, нужно это чудачество? Мог бы, дескать, поехать на машине, не позорил бы ни себя, ни других. Честно скажу: мне не хотелось бы, чтобы обо мне так думал мой сын.

— Не буду так думать, — грустно сказал Антон.

— Значит, одобряешь?

— Я не могу, не имею права, отец, одобрять или не одобрять, — ответил Антон. — В том, что ты задумал, есть много твоего, личного, я сказал бы, сокровенного, что родилось в тебе от раздумий и волнений души, то есть то, что хранится в твоих тетрадях, и тут постороннее вмешательство и чужие советы могут принести лишь пред. Но скажу откровенно: мне нравится, что ты, как бы это выразиться, воспрянул духом, встрепенулся, что ли, и решил совершить это путешествие. Значит, есть у тебя еще и душевные и физические силы, а это — самое главное. Я даже радуюсь за тебя.

— Ну, спасибо, сын! А я ехал к тебе и, веришь, побаивался. Думал, что и ты начнешь осуждать и читать нравоучения. Может, будут какие пожелания? — спросил Холмов, когда они шли к поджидавшему у ворот такси. — Любые твои пожелания приму.

— Одна у меня к тебе просьба: береги себя в дороге, — сказал Антон.

Береговой братья уговорились покинуть на рассвете.

— Всякое доброе дело надобно начинать поутру, — поучал Кузьма, радуясь тому, что завтра они тронутся в дорогу.

— Вот и мы начнем доброе дело утром, — согласился Холмов.

Последняя ночь в Береговом. Месячно, ни ветерка, ни прохладного дыхания с моря. Спать Холмову не хотелось. Он лежал на веранде и видел светлое небо и поднявшуюся над морем луну. Лежал и мысленно представлял себе весь путь от Берегового до Весленеевской. И на карте и в памяти вставали станицы, хутора, тянулись по полям дороги.

Лежал и прислушивался к плеску моря. Волны накатывались на берег и шумели галькой. Иногда было слышно, как отдохнувший Кузьма Крючков жевал траву, как она сочно похрустывала на его еще крепких зубах. Конь со стоном, по-стариковски вздохнул, переступил с ноги на ногу, топнул копытом.

Кузьма находился возле коня. Спать в доме отказался.

— И душно в доме, и без коня мне, сестра, сон не в сон, — говорил он Ольге. — Ежели тезка рядом — сплю спокойно, ежели его со мной нету — беда, глаз не могу смежить.

Слышал Холмов, как брат ворочался на постели из сена. Кузьма вставал, чиркал спичку, закуривал. Что-то делал, звеня стременами и сопя. Снова ложился и утихал. «Не спится и Кузьме, — думал Холмов. — Надо было нам выезжать на ночь. В степи можно было бы отлично позоревать».

Ждал Холмов брата. Думал, что вот Кузьма подойдет и скажет: «Пора, брату ха, собираться в дорогу. Все одно и мне и тебе не спится».

Как же Холмов был удивлен, когда на веранде вместо Кузьмы увидел Верочку. Белая косынка была повязана узелком ниже подбородка. Юбка, кофточка тоже белые, и в голубом слабом лунном свете Верочка была похожа на привидение. Холмов приподнялся и протер глаза. Верочка приблизилась к нему. Стояла и молчала. Молчал и Холмов. Ему не верилось, что это была Верочка.

— Это я, Алексей Фомич, — шепотом сказала Верочка. — Не бойтесь.

— Не боюсь, а удивляюсь.

— И не удивляйтесь.

— Тогда скажи, почему ты здесь, Верочка?

— Пришла просить вас.

— О чем?

— Возьмите меня с собой.

— Это как же? Куда же тебя взять?

— Туда. Куда вы пойдете.

— А что скажет Мошкарев?

— А я не рабыня Мошкарева. Вы не знаете мою жизнь.

— Допустим, — Холмов помолчал. — Но просьба, извини, все же странная. Похоже на шутку.

— Нет, я не шучу.

Она подошла ближе. Теперь Холмов хорошо видел ее большие, странно блестевшие глаза.

— Не понимаю, Верочка.

— И не надо ничего понимать. — Голос у нее все такой же тихий. — Возьмите с собой, Алексей Фомич. Вы только скажите: пойдем, Верочка, — и я не пойду, а побегу. В дороге буду вам помогать. Я сильная, я все умею делать, и в пути со мной вам будет легко.

— Днем, помнишь, ты ведь тоже не советовала мне идти.

— Но вы все одно идете? — Она не стала ждать ответа и вдруг спросила: — Алексей Фомич, а почему Ольга Андреевна называет вас Холмов? Разве можно так вас называть?

— А почему же нельзя? Это моя фамилия, — ответил Холмов. — Но не в этом суть. Суть в том, что я решительно не понимаю, зачем тебе идти с нами. Ну?! А! Вот видишь, отворачиваешься и молчишь? А ты говори. Зачем?

— Разве я знаю? — Она смотрела на Холмова, а слезы искорками катились по ее щекам. — Может, я дура… Возьмите, прошу вас! В Весленеевской у меня тетка родная. И с вами мне… — Она запнулась, закрыв мокрое лицо руками. — Я так к вам привыкла, Алексей Фомич. Вы такой хороший…