Семен Бабаевский - Собрание сочинений в 5 томах. Том 3

И вдруг, как удар струны, оборвалась тишина. Загалдели все, перебивая друг друга, и понять что-либо из того, что говорилось, было совершенно невозможно. Холмов поднял руки, призывая к спокойствию. Люди не умолкали, и в разноголосом хоре можно было расслышать: «Алексей Фомич! Вся Ветка с просьбой к тебе! Разберись!», «Ить это же что такое вытворяет наш Ивахненко! И сам не гам, и другому не дам!»

И опять Холмов, не переставая думать о своей больной ноге, вынужден был крикнуть:

— Тише, товарищи! Не говорите все разом!

На минуту голоса смолкли.

— Эй, тетя Любаша! — крикнула раскрасневшаяся молодайка, обращаясь к женщине, похожей на божью матерь. — Изложи, тетя Любаша! Хлеб-соль подала, так и жалобу от всех баб передай!

— Куда там Любаше излагать!

— Надо бабу языкастую!

— Евдокию! Вот Евдокия изложит!

— Эй, Дуся! Чего прячешься за чужие спины! Выходи вперед!

Выбравшись из толпы и поправив на голове полушалок, к Холмову подошла уже знакомая Кузьме веселая казачка. Она разрумянилась, смеющиеся ее глаза блестели. Сжимая кулаки, будто желая помериться силой с Холмовым, она говорила смело и громко. И Холмов сразу понял: жалоба веткинцев была об урезанных приусадебных участках. И как только Холмов понял это, у него пропал интерес и к людям, собравшимся возле ворот, и к Любаше, похожей на божью матерь, и к тому, что все еще говорила ему Евдокия. Почему? Причина простая. Было невозможно практически помочь тем, кто ждал этой помощи от Холмова. Дело в том, что кто-кто, а Холмов-то знал, что земля в приусадебных участках отрезана не только в Ветке, а повсеместно, и что напрасно веткинцы думают, что повинен в этом Ивахненко.

Прихрамывая, Холмов подошел к Евдокии и спросил:

— Значит, на тех, на пустовавших участках вы посадили картошку?

— Алексей Фомич, чертовщина же получается! — говорила Евдокия, слыша за спиной одобрительный смех. — Посудите сами, разве так можно с людьми поступать? Были у нас огороды по двадцать пять соток. Так еще в позапрошлом году Ивахнено взял да и отполосовал от каждого огорода по пятнадцать соток. И та отрезанная, ничем не засеянная земля позарастала бурьяном и целый год пустовала. А в нынешнем году, видя такое безобразие, мы вскопали часть той отрезанной земли и посадили на ней картошку. Чем лопушиться на ней бурьяну, пусть, думали, растет картошка. Все польза! И картошка выросла, а выкапывать ее Ивахненко запретил. Пусть, говорит, погибнет в земле, пусть погниет, а копать не смейте! И получается, как та собака, что лежит на сене и огрызается!.. Не верите, Алексей Фомич? Так пойдемте в стансовет, пусть Ивахненко вам все это скажет!

— Сперва надо пройтись по огородам! — Кто-то из толпы подал совет: — Пусть Алексей Фомич поглядит, как это безобразие выглядит на местности.

— А что? Верно! — поддержали другие.

— Пойдемте в любой огород!

Холмов понимал, что без осмотра огородов ему не обойтись и что веткинцы, не добившись своего, не разойдутся. К тому же ему вдруг самому захотелось посмотреть, как выглядит, так сказать, в натуре операция по урезыванию приусадебных земель, о чем он раньше имел представление лишь общее, теоретическое. И он сказал:

— Ну что ж, пойдемте на огороды. Посмотрим, что там случилось.

— Вот это дело реальное!

— Без бюрократизмов!

— Ежели б, кума, все просьбы так быстро решались!

— Так мы что, всем собранием тронемся?

— Тихо! — Евдокия повернулась к гудевшей толпе. — Всем людом не попремся на огороды! Надо избрать комиссию. Кого желаете?

— Тебя!

— Дарью Семененкову! И Раису Радченкову!

— Анастасию Улыбину!

— А как же без бабки Любаши? И ее включить!

— Нету возражения? — спросила Евдокия.

— Валяйте! Действуйте!

— Делегация подходящая!

— Осматривайте все огороды, а не на выбор!

— Не печальтесь, женщины! — сказала Евдокия. — Все сделаем так, как полагается! Расходитесь по домам. Митинг и торжественная часть окончены!

Комиссия из пяти женщин и Холмова пошла по огородам. Впереди шагала бабуся Любаша. Шаг у нее был по-мужски широк. Рукой она поддерживала подол своей черной монашеской юбки, боясь намочить ее. Была она все так же молчалива и грустна и так же похожа на монашку. Имя Любаша, как показалось Холмову, никак не подходило к облику старухи. Следом за Любашей, не поспевая, хромал Холмов, за ним шли остальные члены комиссии. «И что это случилось с моей ногой? — думал Холмов. — Надо же было ей заболеть именно теперь. Видно, не надо было опускать ноги в кубанскую воду».

После ночного дождя почва промокла, липла к обуви. С пожухлого бурьяна дождем сыпались брызги. Идти было трудно. А тут, как на беду, нога у Холмова разболелась еще сильнее. Он крепился, хромал и не останавливался. Лыжный костюм на нем был помят. Брюки вобраны в чулки, курточка с узким пояском и большими нашивными карманами вздулась на спине. В этом наряде Холмов был похож на пожилого, повредившего ногу спортсмена. Нельзя было только понять, почему этот немолодой, хромающий спортсмен шел поперек огородов и почему его сопровождали женщины.

Молча, не останавливаясь, Холмов прохромал три или четыре огорода. Переходил межи, засаженные подсолнухами или кукурузой, и всюду видел одно и то же. Та половина огорода, что находилась ближе к хате, была засажена картошкой. Крупные кусты курганчиками бугрили землю, желтые будылья полегли, как плети. Та же половина, что была отрезана, одичала, позаросла сорняком и казалась лишаем на живом теле.

Трудно объяснить, зачем все это было сделано. Чего достигли тем, что огороды расчленили надвое, а отрезанная земля пустовала, зарастая сорняком? Ничего, кроме обиды. И кому это было нужно? Кому выгодно? Никому. Холмов молча хромал дальше. Совестно было останавливаться и смотреть женщинам в глаза. «Если бы, скажем, отрезанные сотки были собраны в один массив и переданы колхозу для совместной обработки! — хромая, думал Холмов. — И если бы потом из общего колхозного посева выгоду от отрезанных соток могли получить те же колхозники, тогда иное дело. Тогда был бы смысл урезать интересы частные и поощрить интересы колхозные. Но ведь этого нет. А есть то, что отрезанные половинки огородов, как укор тем, кто это сделал, позарастали бурьяном. Пропадали не сотки, а, может быть, тысячи гектаров прекрасной земли. И колхозники, видя это, в душе и открыто поругивали Ивахненко, а вместе с ним и станичный Совет. Колхозники не могли дальше мириться с такой бесхозяйственностью, вскопали часть из того, что позарастало бурьяном, посадили картошку, взрастили, а выкопать ее им не дает тот же Ивахненко. И это что? Нужное, справедливое дело? Не надо иметь проницательного ума, чтобы понять, что нельзя отбирать землю у хлебороба только для того, чтобы эта земля пустовала. Ненужность, безрассудность того, что я увидел, очевидна даже слепому».