Семен Бабаевский - Собрание сочинений в 5 томах. Том 3

Эти слова так удивили Холмова, что он посмотрел на Калюжного, как на незнакомого человека, и спросил: «Да ты что, Григорий? Не внушение ему надо делать, а гнать его из станичного Совета». — «Зачем же горячиться? — спокойно сказал Калюжный. — Вина его бесспорна, и райком, в этом я могу поручиться, с Ивахненко взыщет… Он и сам уже признал свою вину. Но ты понимаешь, Алексей, он же тебя не узнал. Да и как мог узнать?» — «Да разве во мне дело? Разве речь о том, узнал меня или не узнал? — спросил Холмов. — Не о себе же я печалюсь!» — «Я понимаю: народ, демократия. Еще древние греки…» — говорил Калюжный.

«Нет, он так ничего и не понял, — думал Холмов, глядя на потемневшее окно. — Почему же я понимаю, а Калюжный не понимает? И выходит, что нет виноватых и что вина Ивахненко если и есть, то только в том, что меня он, видите ли, не узнал. А те, кто сидел в коридоре! Их-то он тоже не узнал? А если бы на моем месте был другой, которого и узнавать не надо? Тогда что?..»

Обутая в комнатные тапочки, неслышно вошла Надюша. Остановилась возле дивана. Смотрела на Холмова, не зная, спит он или не спит.

— А! Надюша! — подал голос Холмов. — Мне очень хорошо на этом прекрасном диване! Лежу вот и мечтаю.

— О чем?

— О разном. Лезут в голову всякие думки.

— А как твой капкан? Анализ крови показал, что ничего опасного нету.

— Совсем не слышно боли, — глядя на улыбающуюся Надюшу и сам не в силах сдержать улыбку, сказал Холмов. — Будто ее и не было. Просто чудо! Спасибо тебе, Надюша, за врачевание. Я могу встать?

— Благодарность, так и быть, приму, а встать не разрешаю.

Она зажгла свет, портьерами затянула окна. Потом подсела к Холмову и, глядя на него все с той же белозубой, прелестной улыбкой, сказала:

— Алеша, к тебе брат просился. А я не пустила, думала, что спишь.

— А где он?

— Ужинает. Гриша распорядился, чтобы он к нам приехал. Да и чего ради сидеть ему в Ветке?

— Скажи, чтоб вошел.

Надюша ушла позвать Кузьму. Хмурый, обиженный, он подошел к брату и, переступая с ноги на ногу, не знал, что сказать.

— Лежишь?

— Приходится.

— Плохие у нас получаются делишки. Опять нету движения.

— Не гожусь, Кузьма, для движения. — Холмов приоткрыл плед и показал забинтованную ногу. — Но мне уже лучше. Дело идет на поправку. Поживи пока тут, отдохни. Хозяева — люди хорошие.

— Оно-то так, хозяева, вижу, хорошие, да только нужно нам двигаться, — стоял на своем Кузьма. — Сегодня солнце садилось без туч, погода, кажись, повернула на улучшение. В самый бы раз тронуться в дорогу.

— Завтра тронемся.

— Умеешь завтраками кормить. — Кузьма помолчал, потоптался. — Ну что ж, пойду к коню. — И не уходил. — А эта, Евдокия, ух как обрадовалась! И все бабы возрадованы. Ходять по хатам и объясняют, что ихняя взяла. Это верно, братуха, будто в Совете им сказали, что картошку можно копать беспрекословно?

— Верно.

— Подсобил-таки? Выручил? Бабы сильно тебя благодарять. Это, конешно, хорошо, что людям от тебя имеется польза, а все ж таки засиживаться нам тут нечего. Сколько еще шагать и шагать.

Когда удрученный Кузьма, постояв немного, ушел, в комнате появилась Надюша, говоря:

— Алеша! Что-то брату твоему у нас не по душе. Молчит, дуется.

— От природы такой неприветливый. А тут еще на меня обозлился.

— За что?

— Обещал сегодня тронуться в дорогу, а вот лежу.

— Не по своей же вине. Алеша, хочешь чаю? — спросила она. — Поужинаем, когда придет Гриша, а сейчас попьем чаю. У меня есть отличное варенье. Из лесной ежевики. Домашнего приготовления.

С проворностью заботливой хозяйки Надюша придвинула к дивану низкий полированный столик и поспешила на кухню. Вернулась в белом, с кружевной отделкой фартуке, с подносом. На столе появились два фарфоровых чайника, стаканы в красивых, черненого серебра, подстаканниках, сахарница, масленка со сливочным маслом, ваза с вареньем из ежевики. Наливая в стаканы чай, Надюша говорила, что Григорий вот так каждый день с утра и до вечера на работе, что нет у него времени даже подойти к своим книгам.

— Сколько их на полках непрочитанных и даже не взятых в руки, — со вздохом сказала она. — А вот те, видишь, лежат еще в пачках. По почте получили из Ленинграда. Гриша просил букинистов, упрашивал, торопил раздобыть ему какие-то важные книги по Древнему Востоку. Книги были раздобыты, и вот они лежат, и некогда их распечатать. Я уже не говорю, что половина его зарплаты идет на книги. А для чего? Для того только, чтобы показать, что он не такой, как все.

— А как у Григория с научной работой? — спросил Холмов, сидя на диване и прикрывая ноги пледом. — Закончил свой труд о демократии?

— Замучился Гриша с этим трудом. — Она посмотрела на Холмова без улыбки, и в глазах ее заблестели слезы. — И труд этот, Алеша, только для того, чтобы показать себя. Я ему говорила: Гриша, брось эту затею. Зачем изнурять себя, ведь у тебя и так много дел по району.

— А он что же?

— И слушать не желает. — Слезы душили ее, и она, приложив платок к глазам, заплакала. — Трудная у нас жизнь, Алеша. Детей нет, живем пустоцветами, а тут еще это его оригинальничание.

— Зачем же слезы, Надюша?

— Не могу, — говорила она, прижимая платок к глазам. — Я же вижу: творится с ним что-то неладное. Кому все видно? Жене… Став секретарем райкома и занимаясь наукой, Гриша возомнил себя и великим и непогрешимым. Это, скажу тебе правду, меня пугает. Поговори с ним, Алеша, открой ему глаза.

— Что же ему скажу?

— Ну хоть что-нибудь. — Она попробовала улыбнуться и не смогла. — Скажи о себе. Ты был и не на такой должности, а с тобой же этого не было?

— Видишь ли, Надюша, что-то похожее, возможно, было и со мной, — грустно сказал Холмов. — Самомнение — заболевание опасное. Думаю, советы тут не помогут… Так что там Гриша сочинил? Покажи.

Надюша принесла увесистую папку, завязанную синими тесемками, и сказала:

— Вот оно, и Гришино и мое горюшко.

Холмов поставил на столик стакан, положил папку на колени, развязал тесемки. Надел очки и прочитал название: «История борьбы народных масс за демократические права в различные эпохи и на различных стадиях общественной формации, а также развитие и становление социалистической демократии как олицетворение свободы личности в стране победившего социализма». Молча полистал рукопись и, не глядя на Надюшу, сказал:

— Название несколько длинновато. И написано много.

— Много, верно, но кому это нужно! Поговори, Алеша, с ним хоть об этом. Пусть не мучает себя и других. Пусть бросит это. Он тебя уважает и твое мнение ценит.

— Сперва надо бы прочитать.

— Я читала. Поверь мне: все, о чем пишет Гриша, давно написано другими, и написано лучше. А он уперся. Ты же знаешь его характер. Поговори с ним, прошу тебя.