Антонин Ладинский - Слоны Ганнибала (сборник)

Жизнь на дворе уже просыпалась. Из полуоткрытой двери сарая, за которой еще стоял ночной мрак, вышла озабоченная курица и тотчас же принялась за поиски пищи, смешно разглядывая землю то одним, то другим глазом. Но рыжая лохматая собака лежала у ворот, положив голову на лапы, и, очевидно, спала после ночной службы. Ночью сквозь сон я слышал, как она лаяла, перекликаясь с городскими псами.

Стало уже совсем светло, и я мог теперь видеть архитектурные подробности того дома, где я ночевал – резные наличники на окошках и игривые сердечки в зеленых ставнях. В одном из окошек, среди гераней и еще каких-то цветов в глиняных горшках, я успел заметить женскую фигуру в рубашке. Поймав любопытными бабьими глазами мой взгляд, женщина спряталась за простенком. Это была жена Ивана Петровича. Вчера, когда я неожиданно явился к ним глухою ночью, она принесла мне красную пухлую, как облако, подушку и сшитое из разноцветных лоскутков одеяло и устраивала меня на ночлег. В разговорах моих с Иваном Петровичем она участия не принимала, все позевывала и после каждого зевка вздыхала:

– Ох, Господи, прости нас грешных!

Степан закончил наконец свои приготовления к отъезду.

– Ну вот, – сказал он весело, – можно теперь и ехать.

– Поезжай, поезжай, Степан, – озабоченно подтвердил Иван Петрович, – дай Бог засветло добраться.

– Прощевайте, – протянул ему руку Степан, – теперь, значит, до Покрова мне уже не бывать, а там что Бог даст.

– Ну-с, желаю счастливого пути. Не стоит благодарности, помилуйте, – провожал меня хозяин. Собака нехотя отошла с дороги.

Степан вывел лошадь на улицу, вскочил боком на телегу, и мы загремели по варварской мостовой. Позади Иван Петрович, широко расставив руки, уже затворял ворота.

По обе стороны улицы стояли сонные домишки с закрытыми ставнями. Редкие прохожие, бабы с заплечными корзинами, какие-то мещане в фуражках, нищий в солдатской шинели с котомкой, равнодушно глядели на нас и шли своей дорогой. Скоро мы завернули за угол, и телега перестала греметь, потому что здесь улица уже не была вымощена. Здесь домишки ничем не отличались от деревенских изб. Кое-где в палисадниках краснели осенние росистые георгины, придавая унылому деревянному пейзажу лачуг и заборов еще более скучный и захолустный вид. Мой возница решительно ни на что не обращал внимания, занятый своими мыслями. Я же с любопытством смотрел на непривычные картины – на домики, на георгины, на деревянные узкие дорожки вдоль улиц, на пузатую бочку водовоза. После петербургских улиц все казалось мне странным, как сон, все походило на декорацию какой-то старомодной оперы, для которой малоодаренный композитор написал серенькую и скучную музыку. Я не понимал, зачем живут здесь люди, какие могут быть у них интересы. И не было ни малейшего признака, что в двадцати верстах бушует гражданская война. Впрочем, чувствовалась какая-то тревога в воздухе, как в доме, где лежит тяжело больной, где не спали много ночей подряд.

– А раньше-то вы были в Должанах? – спросил Степан.

– Нет, никогда не бывал. Красивое место?

– Да ничего. Анбар каменный. Речка есть, все, что надо. Верст двенадцать от нас будет. Переночуете у нас, а завтра утречком доставим как-нибудь.

– Но-о! – подбодрял он свою лошаденку.

– Я вам за все заплачу, – сказал я, с трудом выговаривая слова, потому что телега тряслась на неровной дороге.

– Это вы уж с бабой посчитаетесь, – ответил Степан.

Когда лошадь вновь пошла шагом, он решил завести серьезный разговор. Мы уже проехали слободу, которой кончался городишка. За слободой тянулись огороды. Солнце было где-то за облаками, и его торжественный восход в это утро не состоялся. Уже открылись широкие пустынные поля – скудный и лирический пейзаж. Степан обернулся и после некоторого раздумья сказал:

– Скажите вы мне на милость, что же это теперь будет?

Я понял, о чем он меня спрашивает. Но что я мог ему сказать? Меня самого крутило в этой буре, под напором которой качалась наша жизнь.

– Революция, – сказал я.

– Леворюция, – повторил он, и я понял, что мы говорим на разных языках и никогда не поймем друг друга.

Ах, этот черный ветер революции! Это он выгнал меня из моей привычной норы на Пятой линии, это он заставил меня штурмовать теплушки, ночевать на заплеванных вокзалах, с опаской оглядываться по сторонам, бояться за свое бренное существование.

Впрочем, Степан не решился продолжать разговор на такую скользкую тему с малознакомым человеком. Времена теперь такие, что всего надо опасаться.

– А вы, что же, сродственником им будете, должанским-то? – опять спросил он.

– Родственником, – соврал я, – двоюродным братом.

– Двоюродным братом, – повторил он, и хотя выговорил все буквы, но слово у него прозвучало по-иному, чем у меня, и я опять подумал, что мы говорим на разных языках.

Некоторое время он не возобновлял разговора, и я мог спокойно смотреть по сторонам, любоваться бедной и печальной русской землей, дышать прохладным утренним воздухом, который напоминал мне почему-то о детстве, о тех временах, когда меня возили на дачу. Тогда я впервые начал рисовать меловыми красками. Я вспомнил свои первые попытки передать красоту мира. Это была жалкая мазня, но такой же детской мазней мне показались и мои академические картины, за которые меня очень хвалили критики. Двадцать лет тому назад отец впервые подарил мне первую коробочку дешевеньких красок – два десятка разноцветных квадратиков, в которых скоро появились ямочки с коробочками по краям, потому что кисточка была в неопытных руках. Ее часто приходилось мыть в стакане с водой, и вода делалась то дымно-красной, то нежно-голубой. Почему-то было приятно вспоминать о детских вещах. Но мои мирные воспоминания были прерваны глухим громом с той стороны, где остался фронт.

– Стреляют, все стреляют, – покачал головой Степан, – это все народные денежки на воздух пущают. Разорится Россия.

А-ах! А-ах! – вздыхали вдали пушки.

– Стреляют, – повторил Степан.

Между тем, мы уже подъезжали к какой-то деревушке. Кругом лежали нескончаемые поля, унылое сырое жнивье. На горизонте голубела полоска далеких лесов. Когда мы подъехали поближе к деревушке, я увидел, что работа там в разгаре. На огуменках шевелились люди. Над овинами курились дымки. По деревенской улице медленно полз воз снопов. Рядом шли два мужика в зеленых солдатских рубахах. Но мы свернули в сторону и снова затряслись по корявой сельской дороге. По-прежнему на горизонте голубели таинственные леса. Где-то там, за этими лесами, витала ледяная прекрасная душа Елены.

Все мое сознание было заполнено ею, точно она была рядом со мной. Мне казалось, что я должен быть благодарным Елене уже за то только, что она существует на свете – такие сладкие легкие мысли вызывала она во мне. А она жила за лесами и не знала, что я еду к ней, чтобы сказать ей, что я не могу без нее жить. Я приеду и скажу: «Я не могу без вас жить». Сотни раз я повторял эти слова, и от них сердце наполнялось сладкой нежностью к самому себе; о том, как отнесется Елена к моему неожиданному появлению, я старался не думать. Мне казалось, что самое главное, чтобы она узнала, что я ее люблю.