Антонин Ладинский - Слоны Ганнибала (сборник)

У Ольги Константиновны громко билось сердце. Нельзя обижаться, если нелепые слова говорят таким убедительным тоном, с такою простодушною серьезностью.

– Не считайте меня сумасшедшим или дураком. Уверяю вас, это не имеет значения. Можно знать человека годы и ошибиться. И можно в один час принять верное на всю жизнь решение.

Она опять откинулась назад, чтобы взглянуть ему в лицо.

– Но ведь это же несерьезно. Вы обижаете меня. Я уже не девчонка, с которой можно так говорить. Вы не имеете права…

– О, не обижайтесь, – взял ее руки в свои Робертсон, – не сердитесь на меня. Поймите, что я ничего не прошу сейчас.

Они перестали танцевать, остановились посреди залы, мешая другим парам. На них налетали танцующие, толкали со всех сторон.

– Потом, потом. Но я хочу, чтобы вы ответили мне, что вы согласны. Я буду терпеливо ждать. Сколько хотите времени. Я сделаю все, чтобы заслужить вашу любовь. Я окружу вас вниманием. У вас будет спокойная и навеки обеспеченная жизнь. Не бойтесь, у меня нет американских родственников, отец умер пять лет тому назад, а мать русская, херсонская помещица. У вас есть мать? Она будет любить вас, как родную дочь…

– Послушайте, мосье Робертсон…

– Меня зовут Владимир Степанович. Видите, даже имя русское.

Может быть, это произошло потому, что она пила сегодня непривычно крепкое шампанское? Но то, что он говорил, уже не удивляло ее. Женским чутьем она чувствовала, что жизнь ее на этом балу переломилась. Она не испытывала никакой радости. Только волнение. Очевидно, случается и так, в первую же встречу. Ну, что же! Значит, бывает и без влюбленности, без прогулок под кипарисом татарского кладбища, без поцелуев. Ее обнимала крепкая и сильная рука. Неужели в самом деле все уже решено? Не завтра, не потом, а сейчас, в диком американском темпе, как на пожаре? Нет, это невозможно…

– Надо танцевать, мы мешаем, – сказала она печально.

Откинувшись назад, она обвела глазами залу, танцующих, точно искала кого-то, кто бы захотел спасти ее, вырвать из этого смутного состояния, в котором она неожиданно очутилась. Где-то в толпе мелькнуло лицо того молодого человека, который разговаривал с седобородым стариком. Незнакомец смотрел в другую сторону, не видел ее немого призыва. Почему его лицо показалось таким милым? Почему ее наводнила сладостная теплота, когда их взгляды встретились?

– А вот и Александр Максимыч, – сказал Робертсон, – куда вы исчезли? Я вас искал, искал. Позвольте вам представить моего сотрудника.

Это был тот самый. Ольга Константиновна протянула руку. Она поняла, что уже теперь не будет сладостной теплоты. Увы, уже ничего нельзя было поделать. Любовь опоздала на несколько минут. Спасения уже не было. Это было видно по равнодушному взгляду молодого человека. Она ошиблась.

В это самое время на пустынном бульваре произошло столкновение страшного грузовика и той машины, в которой сидел Коркушенко. Несмотря на тишину ночного города, к месту катастрофы сбегались люди. Полицейский что-то записывал. Второй побежал к уличному телефону. Тут выяснили, кто был виноват. Рыжий шофер с грузовика кашлял кровью, Коркушенко лежал подле своей опрокинутой исковерканной машины. Для него уже не имел значения вопрос, кто был виноват. Буря человеческой жизни кончилась.

Когда на другой день Ольга Константиновна узнала о несчастье, она поняла, что эта нелепая смерть страшным образом напомнила ей о беззащитности ее собственной жизни. Она была единственным человеком, который плакал на панихиде. Она плакала, и ее платочек был влажным от слез. Робертсон стоял за ее плечом, серьезный, печальный, корректный. Может быть, эти слезы сблизили их больше, чем все его уговоры.

Это случилось в Европе, в добротной Европе, с ее столетними навыками и порядками, с благополучием и уважением к труду. Амстердам славится производством брильянтов, не так, как воспетый поэтами Амстердам без подслеповатого философа Спинозы, без романтики, без упрямой средневековой борьбы за свободу человеческого мышления, но это вполне культурный и европейский город, благоустроенный, с королевскими полицейскими в белых перчатках.

Собственно говоря, ничего особенного не случилось. Произошло то обычное, что каждый день происходит с людьми. Они встретились случайно в кинематографе, в темноте душного зала, в котором в тот вечер показывали нашумевшую картину из жизни знаменитого музыканта. Фильм назывался «Симфония счастья».

Сидели рядом. Матильда – без всякой задней мысли, конечно, – уронила и рассыпала папиросы, и в тесноте кресельных ножек, где поблескивали в полумраке туфельки на ее стыдливо поджатых ногах, он помог собирать на коврике белые мягкие палочки сигарет. Одним словом, целый ряд случайных совпадений и обстоятельств. В антракте он угостил ее пивом, потому что над городом стояла летняя жара и хотелось пить. На другой день она позвонила в ту контору по продаже электрических лампочек, в которой работал упаковщиком Жолобов, и вечером они встретились на террасе нарядного кафе, ели мороженое и разговаривали о разных вещах.

Она была прелестна в тот вечер в своем синем тэйоре, в белых узких перчатках, с белой шелковой розой на груди, с изящной лакированной сумочкой под мышкой, высокая, полногрудая. На ее белокурых волосах, завитых у парикмахера на несколько месяцев, легко и воздушно держалась маленькая черная шляпа, от которой казалось особенно нежным и свежим лицо, освещенное белозубой улыбкой, озаренное голубоватыми большими глазами. Жолобову доставил большое удовольствие тот вечер, проведенный в обществе Матильды в приличном кафе, за столиком, на который лакей принес в металлических матовых вазочках украшенное цукатами и кремовыми завитушками мороженое. В глазах молодой девушки, в ее позе, целиком обращенной к нему, как будто бы никого в этот вечер не существовало на свете, ни кафе, ни других, сидевших за столиками, людей. Жолобов чувствовал, что находится в центре ее внимания. А ведь странно: еще вчера они даже не знали о существовании друг друга. И уже над ними занималось то волнующее сияние влюбленности, которое так украшает жизнь людей.

В сентябре они поженились и занялись устройством новой жизни. Это устройство всецело взяла на себя Матильда. О, она была умницей! Сам он ходил как в тумане, улыбался, щурил глаза от удовольствия, от ворвавшихся в его жизнь бурным потоком перемен. Матильда нашла уютную квартирку Правда, без ванны и без горячей воды, как бы им хотелось, но с приличным «входом», из трех комнат, недалеко от места их службы и очень дешево. Она же выбирала обои и занялась мебелью.

Жолобов ни во что не вмешивался, пользуясь каждым удобным случаем, чтобы чмокнуть это раскрасневшееся от хлопот и беготни лицо. Но Матильда отбивалась от таких глупых и неуместных, по ее мнению, нежностей. Сейчас было не до того. Все в свое время. А продавцы обоев, кухонной посуды или постельных принадлежностей улыбались, глядя на эту милую влюбленную парочку, и глаза молоденьких продавщиц становились томными от зависти или от каких-то смутных мечтаний.