Василий Земляк - Родная сторона

— Купрей пусть на сельсовете остается! — загудели молодицы в ближних рядах. — Человек проверенный! Не троньте его, он на своем месте стоит!

— Так кого же?

— Бурчака, — провел по воздуху рукой Гордей Гордеевич, словно стружку снял. — С образованием человек, в земле разбирается… И размах у него есть. Я на нем останавливаюсь…

Устя Мизинец отчаянно крикнула:

— А нам нашего Товкача!

Устю поддержало несколько неуверенных голосов, затем наступило роковое молчание. Товкач понял, что его дело проиграно. Был Товкач, и вдруг не стало Товкача…

Домой вернулся в полночь.

— Ну? — встретила его Настя, открыв дверь. Он молчал, и она спросила ослабевшим грудным голосом: — Кто председатель?

Товкач трагическим жестом сорвал с головы шляпу:

— Конец…

Настя подошла к кровати, на которой, свернувшись калачиком, спала Василинка, выхваченная лунным светом из темноты.

— Василинка, слышишь, Василинка?

— Что? — проснулась Василинка.

— Уже наш батько не голова… — Настя повернулась к Филимону, стоявшему посреди комнаты и только сейчас осознавшему до конца всю трагичность своего положения. Она ничем не могла ему помочь. Подошла к кровати, плюхнулась в подушки и заплакала.

Василинка тихо и горько вторила матери. Она тоже не могла привыкнуть к мысли, что отец уже больше не председатель. А Филимон Иванович все стоял посреди комнаты и успокаивал обеих. Затем присел к Василинке и, лаская ее горячую голову, подумал о том, что неплохо было бы иметь такого зятька, как Бурчак. Хоть не сам голова, так зять голова! А все-таки род своего держится!

Постоит, постоит Филимон Иванович возле колхозного двора (теперь это всего лишь бригадный двор), послушает, как Тимош Мизинец отправляет людей на Вдовье болото, почешет затылок, сдвинув шляпу на глаза, и идет к бабке Тройчихе успокаивать нервы. «Хорошо, — думает себе, — что есть в селе такая бабка, у которой можно дешево и сердито любую кручину залить, утопить какую угодно беду. Одним духом выпьешь медную кварту [5] Кварта — большая медная кружка. (Укр.) , и станет тебе легче и милее жить…»

Вот и сейчас сидит Филимон Иванович за столом, а бабка Тройчиха все подливает.

— Недорого, трешка всего…

— Удивительная ты баба! Государство снижает цены, а у тебя, Тройчиха, старая такса.

— Я не государство. Государство богатое, а я бедная.

И держится своего: трешка за кварту. И раньше трешка, и теперь трешка. Говорят, правда, что кварта стала больше, но это как для кого. Кому она большей, а кому и меньшей кажется. Когда-то Товкачу хватало одной, теперь он берется за вторую, а иногда и этого мало.

— Добрая у тебя, Тройчиха, горилка! Ай, добрая! Настоенная на дубовой коре. То, что надо…

Заедает грибами, а она все угощает:

— Пей, Филимон, пей!

И он пьет. Скажет: «Будьмо!» — и после третьей не видит уже ни Тройчихи, ни кварты. Все кружится у него перед глазами, и только песня напоминает, что он еще не выпал из этого вертящегося мира в серую безвестность. Затянет свою любимую:

Смотрит Товкач на этот мир-оборотень блуждающими глазами и спрашивает:

— Тройчиха, а Тройчиха, ты еще жива? Ты еще на месте?

— Я тут, я тут, Филимон, я на месте…

— А я не на месте. Меня скинули с председателя… Скажи мне, Тройчиха, где правда?.. Молчишь? Такого хозяина столкнули, а ты молчишь… Думали — пропадет Филимон… А он завтра возродится на новом месте. По-твоему, Тройчиха, я пропащий? А по-моему, я не пропащий…

Тут входит в хату сельский поэт Филипп Онипка. Шепчет Тройчихе:

— Одну-единственную для вдохновения…

Осушает кварту, утирается рукавом и делает большие удивленные глаза:

— Филимон! Ты это или не ты?

— Я, голубчик, я. Сложи, Онипка, про меня стих!

— А кварта гонорара будет?

— Будет, голубчик, чтоб я так жил, будет.

Онипка становится в позу, закатывает глаза под лоб и экспромтом выпаливает:

— Налей ему, Тройчиха, налей! Пусть знает Филимонову доброту!

Выпив кварту гонорара, Онипка уходит, напевая свой собственный романс:

Товкач больше не пьет, поэтому он здесь уже не нужен, и бабка Тройчиха деликатно выталкивает его из хаты:

— Иди, Филимон, иди. Не мозоль людям глаза. Скажут, напоила тебя, а я ж поклялась Купрею, что больше самогонку гнать не буду. Только еще одну заквасочку — и конец. Я ж не какая-нибудь самогонщица! Иди, Филимон, иди, не мозоль людям глаза.

— А куда идти? Посоветуй мне, Тройчиха, куда?

— Бог тебя знает…

Идет Товкач от бабы Тройчихи по тихой безлюдной улице, на которой Онипка всполошил собак своими стихами. Люди ушли на болото, нигде ни души, и Товкач чувствует, как выходит из него дешевый Тройчихин дух. «А почему я не с людьми? Опомнись, Филимон, опомнись! — говорит он себе, а в голове молоточками выстукивает другое: — Нет, нет, нет! Что там люди! Скорее послали бы куда-нибудь председателем, безразлично куда — в малый или в большой колхоз, в передовой или отсталый, лишь бы председателем… Настя останется в Талаях, а я пойду председателем…» — Ударил себя по обыкновению кулаком в грудь.

— Эх, Филимон! Ты еще попредседательствуешь! Дайте только место!

Затарахтела подвода, напомнив ему о дрожках, соблазнительно звякнули на подводе бидоны, и Товкач почувствовал потребность взяться за вожжи и поправить лошадьми так, как умеет это делать настоящий хозяин. Яша ему не перечил, с радостью отдал вожжи: пусть бывший председатель покучерит. Яша только сейчас увидел, сколько огня и силы в его маленьких приземистых мышастых. «Загонит лошадей», — думал он, прижимаясь к бидонам, а Товкач словно прирос к подводе, скорчился, вобрал голову в плечи и в такой странной напряженной позе оставался до тех пор, пока на лошадях не выступило мыло…

— Добрые кони, — сказал Товкач и отпустил вожжи. — Цени этих мышастых, они того стоят.

— Так ценить, как вы показали?

— Э, голубчик, скотина тоже любит поразвлечься.

— Хорошо развлечение, когда на подводе полные бидоны.

— Лошади одного моего духа боятся…

— Ну, конечно, боятся, думают, что вы еще председатель.

— Лошадям все равно. Это твоему отцу не все равно.

— Я в государственные дела не вмешиваюсь. Отец сам по себе, а я сам по себе.