Василий Земляк - Родная сторона

— Молодец Хома! А что там за чужой человек сидит? Это, часом, не замысловичский голова?

— Нет, кума, Бурчак белявый, а этот, видишь, какой цыганчук!

— Потише, может, это начальник какой…

— А мне с ним к венцу не идти, — положила конец разговорам молодица в белом вышитом фартуке. Она тоже стояла у ворот с румяным разгоревшимся лицом, должно быть только что оторвалась от горячей печи. Поклонившись на приветствие Хомы, она сложила под фартуком руки и заспешила в хату. На ней были сапожки с высокими каблуками, юбка в рубчик, теплая байковая кофта, а из-под косынки спадала на плечи длинная светлая коса, качавшаяся, как маятник на стенных часах. На пороге женщина оглянулась, улыбнулась Яську и, показав куда-то рукою, исчезла. Из трубы ее хаты тоненькой струйкой сочился дым. Но вот он вымахнул серыми кругами — должно быть, женщина подкинула в печь сухой сосны. Пламя осветило кухонное окно, Громский видел, как запылали стекла, и ему стало теплее, легче на душе. Когда-нибудь вот так же загорится и его окно. Может, не в этом, так в другом каком-нибудь селе. И его любовь тоже будет ходить в белом фартуке, непременно в белом, чтобы было видно, чистый он или нет. И так же под вечер будет сочиться из трубы дымок. Но когда это будет?.. Громский вспомнил, что сегодня весь день ничего не ел, и невольно оглянулся на приветливую хату. А Хома ему:

— Ну, видал нашу Парасю?

…Смеется багряное оконце. За этим окном разрумянившаяся веселая Парася стоит возле печи. Снова подкинула дров — живым столбом встает над хатой дым, должно к погоде… Громский поглядел на другие трубы: да, к погоде… Приложил руку к сердцу: «Привет тебе, Несолонь! Ты не знаешь меня, я не знаю тебя, но вижу, что ты и есть то, чего я искал…»

Так уже заведено, что каждый, кто впервые попадает в Несолонь, должен посидеть за столом председателя. Никто не устанавливал этого неписаного правила, оно сложилось само собой. Если гость желанный — ему выложат все, его попросят во второй и в третий раз… А если нет, то он воспользуется столом председателя не больше одного раза. Потом его будут водить по селу исполнители из хаты в хату и в каждой хате с новой примолвкой, а чаще с такой: «Голова просил, чтобы этот человек пожил у вас». Не дожидаясь согласия хозяев, исполнитель поспешно выходит, а растерянный гость все еще стоит на пороге, пока, наконец, ему не скажут всем знакомое «садитесь», которое имеет столько оттенков, сколько людей на свете. Иногда же «садитесь» надо понимать приблизительно так, как понимали его в старину: незваный гость хуже татарина. Все же вы садитесь, а хозяева хаты тем временем обмениваются взглядами и молча решают вашу дальнейшую судьбу. Наконец хозяйка спрашивает вас: «Есть хотите?» Если вам придет в голову сказать «нет», то вы много потеряете, и всю ночь вам будут сниться лучшие дни вашей жизни. На здешнем языке это означает «поставить на квартиру». Не «устроить», а «поставить», что далеко не одно и то же.

Так вот, перед тем как поставить Громского на квартиру, Хома Слонь пригласил его к себе домой. Повел напрямик, левадами, над тихой довольно глубокой речкой — безыменным притоком Уборти. Балансируя, Хома легко перешел перекладину, ничуть не похожую на удобные дощатые перекладины. Это была обыкновенная сосна, перекинутая с одного берега на другой.

— Неужели нельзя сделать перекладину пошире? — заколебавшись, спросил Громский.

— Нельзя, — ответил Хома с противоположного берега. — Положи тут еще одну сосну, так завтра исчезнут обе, обе пойдут на дрова, а этой, видишь, никто не трогает. Не знаешь ты, человече, несолоньской жизни. Узенькая перекладина, тоненький ломтик, постный грибной борщ — это все суть Несолонь. Я уже привык, я уже нажился такой жизнью, а ты только начинаешь. Ну, не мешкай!

Подбодренный Хомой, Громский побежал по шаткой сосне и по-мальчишески свалился на противоположный берег. Хома засмеялся, расправил усы и повел гостя дальше. На огороде зеленела заплатка ржаных всходов. У хаты стоял довольно порядочный помост для сена на высоких подставках, должно быть для того, чтобы сено не подмокло. Хома подошел к помосту и, привычно пошарив рукой, вынул из сена две бутылки, которые тут же спрятал в карманы своего новенького полушубка. Он шепнул Громскому: «Смотри, не проговорись моей Килине. У меня, человече, такая баба, что ни схватит — все на ярмарку».

Но видно было, что Килина и дома не скучала без дела. В сенях чисто подметено, в кухне тоже хороший давний порядок. Посуда на полке блестела, пол вымыт дожелта, на кухонном столе, который в других домах редко застилается, лежала новая узорчатая клеенка. Сама же Килина сидела на скамейке и пряла на коловороте. Ее нога в постолике [9] Постолы — плетенная из кожаных ремешков обувь. из старого сапога ритмично покачивалась, и даже приход хозяина не нарушил этого славного ритма. Допрявши кудель, она встала и открыла дверь в комнату.

— Заходите, — пригласила она гостя.

Громский поблагодарил и прошел в комнату, очень похожую на другие сельские комнаты, с той лишь разницей, что все в ней напоминало первую молодость ее хозяев. Подушки с прошивками, полотенца с красными петухами, целая галерея портретов, среди которых выделялись портреты Хомы и Килины в свадебных нарядах. Портреты свидетельствовали о том, что семейное счастье этой пары не было преждевременным, что они оба созрели для него. У Хомы уже тогда были усы, а у Килины морщинки под глазами.

Обед начался просто, непринужденно, но не был тем обедом, какого ожидал Громский в этом доме. На столе появились две бутылки, а к ним две миски. В одной дымилась картошка, едва-едва окропленная салом, в другой — обыкновеннейшие соленые огурцы, и ничего больше. Килина не вышла к столу, осталась на кухне. Хома сам обходительно угощал гостя. Стаканы наливал полные и за каждым стаканом приговаривал: «Трудно живется…» Громский пил неохотно, кое-как заедал картошкой и все поглядывал на дверь. На кухне словно что-то жарилось. «Яичница», — подумал Громский. На своем недолгом веку он не раз отведывал яичницу, поджаренную на печном огне. Вспомнился ее чудодейственный аромат, и скоро вправду ею запахло в хате. Да, не было сомнений, что в печи жарилась яичница, и изголодавшийся за день Громский уже упивался ее ароматом. Только Хома был к этому равнодушен, он налегал на картошку да огурцы и понукал гостя делать то же самое. Громский чувствовал, что начинает пьянеть, и, наконец, терпение его лопнуло.

— Я больше не могу, — сказал он Хоме, отодвинув свою новую порцию житнянки.

А на кухне жарилась яичница… Когда же, наконец, откроется дверь и Килина подаст ее на горячей сковороде? Громский встал, прошелся по комнате и словно невзначай заглянул сквозь щелочку на кухню. Печь закрыта, Килины не видно, а яичница шипит все громче. Громский открыл дверь и только теперь сообразил, что стал жертвой своего собственного воображения. Это Килина прядет на коловороте, а ему казалось, что жарится яичница. Как-то сразу понесло дубовой бочкой, неприятно запахло огурцами. Остро почувствовав голод, Громский подсел к столу, но снова был разочарован: картошки уже не было, а в другой миске остались одни желтяки, да и те пустые. Хома же сидел за столом совсем охмелевший и похвалялся на все лады, что он живет честно, что иначе он жить не может.