Василий Земляк - Родная сторона

Он стоял за тяжелыми шторами и смотрел в ту сторону, где должна быть Несолонь. За окном оттепель. Слышно, как печально капает с крыши. Только кое-где уцелел первый снег. «До чего же гнилая зима!» — выругался Шайба, пробуя хоть чем-нибудь отвлечь свое внимание от только что сожженного письма. Но напрасно. Стойвода в очках преследовал его всюду: в коридорах управления, на улице, всюду, где только сверкали стеклышки. Шайба даже удивлялся: почему так много людей в очках? Раньше, кажется, их было меньше. И все же, когда его вызвали в обком и спросили, согласен ли он ехать в Несолонь, он, не задумываясь, сказал: «Согласен». Он ожидал, что, когда он так скажет, его остановят, попросят остаться здесь, в управлении.

Часом позже Шайбу вызвал Деркачев, предложил сесть (впервые за все время работы в управлении) и не слишком сожалеющим тоном сказал:

— Собирайтесь, Максим Минович. Стойвода приглашает вас к себе.

Шайба вспотел, обмяк и дрожащей рукой пошарил в кармане. Достав то, что искал, он самодовольно улыбнулся: все-таки пригодилось! И выложил свои бумаги на стол. Деркачев поглядел на них одним глазом, пробежал штампы поликлиник и отодвинул на край стола.

— Будем считать, что вы едете в Несолонь по своей доброй воле.

Шайба вышел из кабинета своего начальника, которого и сейчас ни во что не ставил, а еще через день, ни с кем не простившись, по глухой улице, вечерком, вышел из города на топкую полевую дорогу. Только здесь он мог быть уверен, что не встретит знакомых и никто, грешным делом, не спросит: «Куда, Максим Минович?»

Моросил не то снег, не то дождь — ранняя зима часто бывает похожа на позднюю осень. Подула ветрами, побаловала людей морозцем и снова раскисла. Хлюпают под ногами лужи, выхваченные луной из черной вязкой земли. След Шайбы заплывает водою, но не исчезает совсем, и отныне каждое утро, пока не выпадет снег, на нем будет появляться нежная белая пленка льда, стократ белее и слабее льда на реке, вдоль которой пролегла его дорога. И будут удивляться люди, кого это понесло по такой раскисшей дороге. А может, никто и не удивится, если вдруг этого следа не станет… Но пока след еще есть. Набрякшая фигура Шайбы в черной шапке покачивалась, и казалось, что это подгнивший придорожный столб направился куда-то, чтоб не упасть и не загородить собою дороги, которой он так долго, хотя и не слишком верно служил. Век простоял на том месте, где его поставили, а когда дорога повернула в другую сторону, он оказался лишним, даже вредным, потому что сбивал людей с толку. Люди расшатали его и выкинули. Но он еще где-нибудь вынырнет…

Шайбы нет, а письма ему идут. Пишет какой-то Филимон Иванович Товкач из Талаев. Главный зоотехник управления Якименко — человек порядочный, честный — не читает их, а вкладывает в новые конверты и переадресовывает в Несолонь Максиму Миновичу Шайбе. Но тут Шайбы нет, и письма принимает Степан Яковлевич Стойвода. Поскольку Стойвода тоже человек порядочный, он складывает их в свой стол и вместе с ними ждет Шайбу. Но Шайба не появляется. В каждодневной сутолоке Стойвода совсем позабыл о письмах и вспомнил только, когда позвонили из управления милиции и спросили, не было ли Шайбы. Тогда Стойвода разыскал письма и прочитал. В первое мгновение ему захотелось побить Товкача. Вот так просто поставить перед собою и побить, как побил как-то во время войны одного старшину, который имел слабость пропивать солдатские пайки. Но вскоре он остыл, вышел, запряг коней и напрямик помчался в Талаи. Резко остановил коней около хаты Товкача. Сколько раз в своей жизни он открывал эту скрипучую калитку! Но никогда этот скрип не был таким противным, как сейчас. Летняя кухня, запахами которой не раз упивался Стойвода, была завалена снегом. Между нею и хатой, прикованный к своей дорожке проволокой, бегал по цепи огромный пес Идол. Он узнал гостя, жалобно заскулил, словно надеялся, что тот снимет с него ошейник, но гость топнул на него ногой, сказал: «Прочь!» В глазах Идола он заметил лукавинку, которую не раз замечал в глазах Товкача. Суть этой лукавинки Стойвода разгадал только теперь, когда прочитал злополучные письма. Оглянулся, чтоб Идол втихомолку не укусил…

Настя с родинкой под левым глазом открыла ему дверь и засуетилась по хате: «Филимон, Филимон!» Из комнаты вышел сонный, взлохмаченный Филимон и протянул гостю руку. Но Стойвода не принял руки, поймал очками ту самую лукавинку, которую только что видел во дворе, и сказал: «Прочь!» Потом отдал Товкачу его письма: «Возьми и больше не делай подобных гадостей». Он повернулся к выходу, но Товкач стал умолять надорванным голосом:

— Степан Яковлевич, смилуйтесь! Настя, что же ты стоишь? Быстренько накрывай на стол! Проси, проси!..

— Больше я в этом доме не гость!

Выходя, он заметил на вешалке две шапки. Одна рыжая, цигейковая, — не раз видел ее на Товкаче, другая черная с потертым каракулем. Стойвода никогда не имел двух шапок и редко видел людей, которые позволяли себе такую роскошь. Когда покупается новая шапка, то старая дарится кому-нибудь из тех, кто решил зимовать в кепке. Даже у самых скупых людей она не залеживается, с крещенских морозов каждому нужна шапка.

Товкач накинул на плечи полушубок и выбежал за ворота. Стоял и смотрел, куда повернет Стойвода. Полушубок упал с плеч — Стойвода повернул на Замысловичи… Товкач поднял полушубок, стряхнул с него снег. Из окна выглядывала встревоженная Настя. Мех кожушка почему-то напоминал взлохмаченные волосы ее Филимона. Только смушек был совсем черный, а в волосах у Филимона переливалась седина. Возвращался Филимон в хату хмурый, насупленный. Пес хотел приласкаться к нему, но вместо обычной ласки, которая так дорога всякому псу, Филимон дал ему сапогом в зубы, словно не он, а Идол был виноват в том, что Стойвода больше не будет гостем в его доме.

— Что такое? Куда он поехал? — спросила Настя на пороге.

— В Замысловичи.

— Что еще за беда?

— Старая беда… — простонал Товкач.

Под самыми Замысловичами Стойвода нагнал Товкачеву Василинку. Она работала пионервожатой в школе и спешила, чтоб не опоздать на большую перемену. Одета легко: в шубке, в сапожках-скороходах, из цветастого платка выглядывало румяное, свежее личико. Узнав ее, Стойвода круто осадил коней, сказал:

— Садись, подвезу.

Василинка села в сани и, поигрывая, принялась вспахивать носками сапог придорожный снег.

Заметив это, Стойвода сказал:

— Порвешь сапоги.

— Папа другие купит, — с подчеркнутым пренебрежением ответила Василинка, но все же послушалась и ноги подобрала.

— Василинка, сколько у твоего отца шапок? — словно в шутку спросил Стойвода.

— Одна, рыжая, цигейковая, — не задумываясь, ответила Василинка.