Анатолий Ткаченко - Тридцать семь и три

— Настойка. Собственного производства, из смороды будет.

Мы выпили по рюмочке — настойка оказалась спиртово-крепкой, обжигающей, будто старик приправил ее для остроты красным перцем, — покашляли, заели, и я сказал:

— В Корее война.

— Слышали, дошло. Дак ты откуда теперь? Давай-ка поразговариваем.

Я рассказал Дубровику свою биографию, коротко, как привык писать ее для личного дела — с датами переездов, учебы, работы и службы. И о санатории поведал, и что операцию придется делать, — потому и приехал в деревню; да и близко оказалось по случайности. Дубровик слушал, приблизив ко мне ухо, вздыхал и все ниже клонил седенькую головенку.

— Поослабли казачки, — он потянулся к бутылке, — а кого и повыбили. Многих, можно сказать. — Наполнил рюмки очень точно, не уронив ни капли. — Ну, еще по разу… Ты один, я — один. Вот внучка, да толку какого?.. Трех сынов… Одного еще раньше… Других фашисты скосили. — Выпив одним глотком, позабыл закусить. — Касательно твоего отца вот что скажу…

Но задумался, вспоминая или нащупывая нужную суть разговора. Мне показалось, что он задремал, подперев кулачком колючую щеку. За перегородкой спорили:

— Любовь — это когда не можешь друг без друга.

— Когда все, все хорошо!

— Женщина должна больше любить…

— Это почему еще?

— Потому, чтоб верной быть.

— А вам соблюдать не надо?..

— Мужчина, он есть мужчина…

— Мужчина, он такой… Душа у него вольная.

— Ой, не согласные!

— Отсталые ваши взгляды.

— Прекратить разговорчики!

Дубровик поднял голову, помигал на меня темными щелками, положил в рот мякиш хлеба, принялся старательно рассасывать беззубыми деснами.

— Оно так, тебе скажу, — наконец пробился его голос. — Теперь-то трудненько понять что к чему… Молодежи, должно, лучше стало — кина, клубы. Работа опять же какая — несурьезная. Раньше бы померли от такой работы, но прокормились… Давай-ка задымим табачку, ай не куришь? Казаки поголовно курили… Так вот про это. Умирать надо — вот что скажу. Один и остался в Грибском — одних на фронтах определили, иные которые сами поуехали… Копаюсь во дворе, огороде — все землей пахнет, и вспоминаю, вспоминаю нашу казацкую волю. Душе много ли надо. Касательно же твоего отца… Давай-ка, — он метко схватил костистыми, стукнувшими о стекло пальцами горлышко бутылки, — бог троицу любит.

Мне подумалось, что старик нарочно затягивает рассказ о моем отце, хочет больше заинтересовать, а может, сильнее опьянеть, чтобы до слез расчувствоваться, вспоминая прошлое. Он, видимо, давно уже сделался тихим запойным пьяницей, и после каждой новой рюмки будет все глубже впадать в необоримый сон. Я решил выпить — пусть не обижается последний грибский казак, — да и хмель, резко ударивший сразу, так же быстро отошел: настойка «из смороды» — далеко не спирт.

Дубровик дотянулся до меня, приобнял, положив легонькую руку на плечо.

— Хочь не казак в полном понятии, а все ж таки… Наше семя. Теперь касательно… Отец твой не из последних умом был. Посомневался первое время: чи к белым, чи к красным, как и многие все. А опосля, когда коллективизация приступила, почти что первый свел скотину на общественный двор. Должность получил — сельсоветчиком. Год, кажись, протянул и — митькой звали. На Север завербовался. На вольную жизнь. Не из последних хитростью был. А те, которые держались за свои дворы да заимки, — в кулаки прямиком угодили. Как элемент. На Север поехали, только по-другому. Вот и соображай, кто такой твой батя.

— Что-то не очень…

Дубровик снял с моего плеча руку, помотал, сокрушаясь, головой, засипел носом:

— Ох, ты, «очень не очень». Жись! Ты знаешь, какая она, жись?..

— И жизнью распорядился вроде не особенно.

— Во, опять претензия. А ты как? Ну скажи, как? Распорядился как? — Он постучал согнутым пальцем в свою детскую грудку. — Сюда заработал.

— Ну, это…

— Жись… Эх, жись! Понимать надо.

Старик налил в свою рюмку, глотнул, как таблетку запил, и затих, отвалившись к спинке стула, уткнувшись в широкий ворот рубашки бороденкой.

За перегородкой пели, смеялись, спорили. Мужчины — младший пехотный лейтенант и два сержанта-сверхсрочника — выходили, пошатываясь и перебраниваясь, во двор. После на минуту выбежали две девицы — они оказались совсем молоденькими, почти школьницами, и отчаянно терялись, проходя мимо меня. Мне подумалось, что Ксюшин сержант тот, что постарше, лысоватый, с медалью «За отвагу» на груди, и она «организовали» этих девочек для его друзей — младшего и молодого сержанта. Теперь там Ксюшин сержант развивал мысль об отношениях между девушками и мужчинами.

— Что требуется от девушки? Отвечаю: нежное обращение. Как, к примеру, в Западной Европе… К примеру, я желаю вас поцеловать…

— Брось. Убери лапы! — голос младшего лейтенанта.

— Я ж это к примеру.

— Демонстрируй на Ксении.

— В Западной Европе, к примеру, нежное обращение — закон для девушки. Экзамен по этому предмету сдают.

— Хватит тебе.

— К примеру…

Ксюша сует сержанту стакан, он замолкает, выпивая и закусывая, а девушки смеются, отбиваясь от кавалеров. Они выпили, к ним пристают, им страшно и интересно, и они будут смеяться до слез.

Дубровик очнулся, глянул на меня, явно не узнавая, потянулся к бутылке, но никак не мог поймать ее, — ловил, наверное, не бутылку, а сдвоенную тень ее, — я налил ему, подал к самым усам. Он выпил, проливая на бороду и рубашку, немного отрезвел и, воззрившись на меня вторично, заговорил:

— Ты кто?.. От Шилки-Аргуни до Уссури границу держали. Понял? Мы, казаки. Тыщу шестьсот верст. А ты чего говоришь?.. Японца, китайца остановили. Спасибо скажи нам.

Бороденка его опять уткнулась в ворот рубашки, будто кто-то невидимый давил старику на затылок, но тут же голова дернулась, как от испуга, подалась ко мне.

— Нас цари боялись!

За перегородкой послышалось пьяное мужское пение, и старик притих, будто внимательно вслушиваясь.

— Ты кто?.. — вскинулся он еще раз. — Может, капитал имеешь, либо сословие?.. Либо наказной атаман? Хе-хе! Землица, она ласку любит, чтоб ручками ее, ручками… Машины боится, ой боится!.. Хлебушка не народит. Обиженная…

Я встал, потрогал Дубровика за плечо, — он беззаботно подремывал, как наоравшийся до устали ребенок. Подумал: позвать Ксюшу или самому уложить его? Решил не беспокоить компанию, да и Ксюша, наверное, в крепком подпитии. Поднял под руки старика, — он оказался не таким уж и легоньким, видимо, когда-то был широк и прочен в кости, — волоча, подтащил его к кровати, что стояла под иконами, повалил на спину, стащил сапоги и босые ноги накрыл телогрейкой.

— Нас цари… — бормотнул Дубровик, и дыхание его выровнялось, постепенно переходя в долговременный храп.