Анатолий Ткаченко - Открытые берега

— Идем ужинать. Сегодня — сердца и языки котиков. Тебе вроде крещения будет.

Акимка тряхнул головой.

Шкуры отмочили в чанах с морской водой, соскоблили с них жир, засолили. Потом, когда они хорошо просолятся, их свернут, запечатают в бочки и отправят на материк, в большой город. Там из шкур сделают мех — темный, мерцающий белыми искрами, ласковый и радующий. Глаза людей будут добреть, изумляться красоте природы.

Первый забой кончился. Рабочие стали готовиться ко второму. Стадо словно почувствовало это и ответило мощным приплодом — показало свою некогда неистребимую, вековечную силу. Весь берег был усыпан малышами — черными котиками. Рождались они в рубашках, барахтающимися клубками, самки разрывали плеву зубами, выпускали их на свет. Они тоненько блеяли, расползались, матери сгоняли их в плотные табунки — «детсады». На трясущихся ножках-ластах, неуклюжие, с мутными круглыми глазами, пугающиеся воды, черные котики и впрямь очень напоминали домашних котят.

Иван Никифорович стал молчаливым, хмурясь, обходил свои владения. Думал. Разговор с Акимой напомнил ему сына — семиклассника Ваньку. Похож он был на Акимку: знал все о спутниках и ракетах, мечтал о путешествиях, но не любил пачкать руки на простой работе. «Чем занимается сейчас Ванька? Наверное, с соседским Петькой загорает на сарае или собак гоняет». Сколько раз собирался взять с собой сына, да все откладывал. «Теперь уж возьму, — решил он. — Пусть будущего Ивана Ивановича ветерком проберет, дождиком промочит, пусть не собирается на Луну, пока Земли хорошо не узнал…»

Но это не успокоило его: припомнилась жена, ее слова: «Старею уже, а все одна…» Да, одна. Как-то так получалось в жизни, что не пришлось Ивану Никифоровичу сидеть дома… Смолоду все морячил — в разные плавания уходил, на промысел зверобойный, — слезы девчонки-жены не печалили, расставался с улыбкой и грустил легко: знал, что дождется и еще больше любить будет. По моряцкой привычке боялся «обабиться», раньше времени к печке пристроиться.

А потом война нагрянула. Четыре года — в окопах, в дыму и грохоте. Весной у маленького чужого городка шибануло в грудь осколком, упал в глубокую сырую воронку, лицом к небу. Придя в себя, подумал: «Всю свою жизнь не просто жил, а трудности для себя придумывал». И захотелось жить тихо, по-человечески, любить жену — ведь только она умеет прощать, много терпеть, необидно плакать… Вернулся и зажил хозяином — дом поправил, Ванька родился, жена улыбаться научилась. Так бы и стал «земным» человеком, да предложили этот остров, котиковый промысел. Не устоял: по воде заскучал, по зверью морскому. Жена отпустила… Рос Ванька без отцова присмотра, обозначались морщины у его матери, но только раз она сказала: «Старею уже, а все одна…»

И кажется Ивану Никифоровичу, что вот сейчас, в эту минуту, ему открылась простая и мудрая человеческая истина: он бы и в молодости не геройствовал и теперь не жил на острове, если бы его не ждала, не прощала, не думала о нем жена, единственная, данная ему судьбой для жизни и твердости на земле.

На плато у кайр вывелись пушистые увальни-птенцы, заботливые родители реже теперь выкрикивали свое воинственное «арр-арра!»; они нежно гулькали, квохтали, ласково хихикали и без устали кормили рыбой прожорливых детенышей. Заглотит иной птенец голову крупной селедки и сидит возле нее полдня; пропадет, думаешь, — нет, справился, спровадил в себя, еще просит.

У котиков настало время любви. Секачи ревели, кружились в своих гаремах. И лишь владыка редко сходил на берег. Почти всегда Иван Никифорович видел его на камне в полосе прибоя. Поднималась волна, касалась его ластов, обдавала брызгами покатую спину, а он, не двигаясь, смотрел куда-то далеко, мимо клокочущего лежбища, на белые всплески воли. Притихший гарем сбился у воды, и можно было видеть, как юные резвые самки, подныривая под накат, играли у камня: скользили длинными черными рыбами, вместе с волной вздымались, стояли в зеленой светящейся воде, вскинув ласты, как руки, старались коснуться неподвижного тела владыки. Но этот танец любви, этот страстный зов не волновал его. И только холодно, хрипло и протяжно ревел он, когда молодые секачи слишком близко подползали к гарему. Его глаза под тяжелыми старческими веками округлялись, на минуту в них загорался огонь бешенства, но тут же гас, и владыка снова смотрел куда-то далеко и печально.

Иван Никифорович подумал: «Слабеет владыка».

В этом он убедился еще больше, увидев через несколько дней, как молодой секач без единого рубца на гладкой, тускло поблескивающей коже приблизился к гарему владыки, и тот, гневно всхрапнув, не спрыгнул с камня. Холостяк был гриваст, широк в груди и от ярости и жажды боя скалил белые клыкастые зубы. Его темные глаза, обведенные светлой щетиной, казались большими и горячими. Он напоминал давнего, молодого владыку.

Нередко такое случалось на лежбище, и хозяин знал, что делать. Он убирал старого, одряхлевшего секача и отдавал гарем молодому — это было жестоко, но необходимо для стада. А сейчас он медлил — не поднималась рука на владыку, надеялся: может, выправится.

Начался второй забой, засолка шкур, и Ивана Никифоровича закружили дела. Потом ударил шторм, внезапный, свирепый. Казалось, со всего океана собирались к острову огромные валы, чтобы разбиться о его гранитную твердь.

Шипя, плоско и широко растекались они по берегу, подступали к самым домикам. Струилась вода, струился песок. Длинные скользкие космы капусты сплетались, дыбились, рушились и снова вздымались. В ревущем месиве воды и растений копошились крабы, боком сползая к морю, трепыхались юркие голубые рыбешки, перекатывались яркие губки, тускло мерцали жидкие тела медуз. Асцидии, моллюски, фиолетовая и розовая икра рыб, поднятая со дна, — все билось, перемешивалось, дробилось о камни.

Рабочие отсиживались в домиках, играли в карты, до отупения спали. Только Иван Никифорович изредка выходил на плато, но и его глаза не выдерживали злой рези ветра. Тучи и туман мутными клочьями неслись над водой, наталкиваясь на камни острова, рвались и рассыпались в пыль, морось.

Котики ушли в море, слабые самки и малыши прижались к скалам, вползли на карнизы. Кайры притихли, тесно, одна к другой, обсели остров, слились со скалами, устлав их теплым птичьим пухом. Для всего живого наступило время терпения, ожидания солнца.

И оно прорвалось сквозь тучи. Котики с ревом, фырканьем, толкотней выкатились на берег; кайры ринулись в море, воздух свистел от их острых крыльев; оголодавшие птенцы крепкими клювами долбили, рвали сельдь, добытую проворными родителями, дрались, давились. Черные котики тоненько блеяли в сырых темных щелях, на каменных уступах и карнизах, куда в страхе забрались от воды и ветра. Рабочие снимали их, относили вниз. Нетерпеливые малыши падали, разбивались.