Анатолий Ткаченко - Открытые берега

— Ты ответишь за это, понял!

Меньшиков стоял в нескольких шагах от нее, ссутулясь, палками опустив руки — нежные манжеты с крупными ладонями далеко высовывались из рукавов плаща, галстук ослаб, сполз под лацкан пиджака, рыжий чуб свалился в сторону, будто сдуло его ветром. Он был похож на пьяного парня, вышедшего из пивной и соображающего, куда бы ему податься. Наконец выговорил, прикладывая к груди руку:

— Не понимаю, Милочка. Но прошу… Как товарищ…

— Он просит! — Белкина задохнулась, потом тоненько захохотала. — Посмотрите на него: он просит! Нашелся товарищ! — Она хохотала, и сердце у нее радостно екало: «Какой жалкий… Так тебе и надо… Примазался к коллективу… Выведем на чистую воду…»

Ей припомнилось сразу все: сестра Меньшикова ворует лавсановые обрезки, живут они с отцом в большом собственном доме, имеют корову, гусей; наверно, торгуют картошкой и яблоками; в прошлом году купили «Запорожец»; ездили отдыхать в Крым. (Может, они из тех Меньшиковых, которые при царях дворянами были?) Он, Владимир, дружил с закройщицей Щепкиной и не женился; подсмеивается над директором — «Лысина, как трудовой мозоль!», ходит в ресторан, танцует там под радиолу… «Как же я раньше не подумала об этом? Помутнение какое-то, пошла на поводу. И чего смеюсь? Плакать надо».

Она застегнула на обе пуговицы пальто, поправила волосы, глянула на часы и шагнула к тропе. Меньшиков стал на ее пути. Она легко, как что-то невесомое, отвела его в сторону маленькой ладошкой, сказала:

— Я вас не замечаю.

И, не оглядываясь, быстро пошла под гору.

Уходила Белкина от Анастасии Ивановны в пасмурную погоду: всю ночь ливень гремел железной крышей, полоскал деревья в саду, а утром земля плотно укрылась сереньким туманом. Слепыми, блеклыми бельмами проглядывали в стенах окна.

Она уложила чемодан, скатала и стянула ремнем постель. Вещей у нее не прибавилось, кроме десятка книг для вечерней школы, — их она тоже уместила в чемодан. Немного утомилась, села передохнуть и только тут увидела, что в двери ее комнаты, загородив весь проход, стоит Анастасия Ивановна. Стоит уже, наверное, давно, потому что привалилась плечом к косяку и поджала левую больную ногу (когда-то в оккупации ей раздробило осколком колено).

Тетка не плакала, молчала. Это немного удивило Белкину, она стала думать, что сказать Анастасии Ивановне: «До свидания» или «Прощайте»? Но сказала другое, неожиданное для себя (наверное, из-за того, что тетка не плакала и молчала):

— Ну вот, сейчас пойду…

Встала, нащупала в кармане бумажку — личное распоряжение директора: «Устроить и постоянно прописать тов. Белкину в общежитие» — и потом легко подняла чемодан и скатку.

Тетка пропустила ее, пошла следом, мучая половицы своей тяжестью, что-то шепча и задыхаясь. На крыльце она придержала Белкину, близко наклонилась к ней, — свои водянистые глазки вперила в ее глаза, — шепотом выговорила:

— Это нам, Мотя, наказание за грехи. Иди.

Белкина торопливо пошла, однако у калитки оглянулась, хотя не собиралась оглядываться. Анастасия Ивановна все так же не плакала и молчала, взгляд ее был устремлен куда-то выше ограды, в глухую морось тумана. У Белкиной незнакомо погорячело в груди, остановилось дыхание (она никогда не видела такой свою тетку), но в следующую минуту, уже возненавидев кого-то второго, жалостливого, в себе, она резко пнула ногой калитку.

По переулку шагала быстро, успокаиваясь и стыдясь «за нюни-слюни», а на перекрестке у церкви столкнулась с милиционером, который весной встречал ее на вокзале: город маленький, им и до этого не раз приходилось видеться, и милиционер всегда узнавал ее.

— Куда кочуем? — спросил он.

— В общежитие.

— Не ужились с тетушкой?

— Разные люди.

— Зеленая улица! — щелкнул каблуками милиционер и указал полосатым жезлом в сторону общежития.

В сенях было душно — так, что, проснувшись и сев на лавке, Павел долго не мог отдышаться: теплый, кислый, как дрожжи, воздух не проходил в грудь. Бестолково колотилось сердце. Павел осторожно нащупал пол, держась рукой за стену, выбрался на крыльцо.

Сел на сырую ступеньку, распахнул ворот рубашки. После снял рубашку совсем, отбросил к двери. Спину, грудь, руки охватил, будто крепко стиснул, льдистый воздух. Он был неподвижен, синел от занявшегося над степью рассвета — и потому напоминал глыбу чистейшего льда, заполнившего пространство от земли до звезд. Белыми кирпичами вмерзли в него саманки, тополя за речкой, столбы и стога. Павел сидел, остывал, и, когда ему стало казаться, что и он понемногу вмерзает в мертвое синее пространство, — со двора, от сараев и огорода пришел несильный ветерок.

Живой, не остывший за ночь, он будто омыл Павла теплой водой, вошел в грудь и оставил в ней запахи — смутные, смешанные: росной ботвы, прелого плетня, старого навоза.

Павел встал, спустился с крыльца, зашагал к середине двора — здесь чернел мокрый сруб колодца. Остановился, прислушался. Ветерок шевелил бурьян на огороде, понизу обегал двор, втекал в сарай и снова, суетясь, разгуливал от плетня к плетню, по-собачьи обнюхивая ведра, корыта, горки сухого, прошлогоднего кизяка. За белой саманной стеной проснулась корова, вспомнила о жвачке; забормотали куры. Павел подошел к колодцу (понял — с крыльца встал, чтобы напиться воды), достал полное, дырявое, истекающее ручьями ведро, припал к холодному ободу.

Долго не мог напиться, но когда почувствовал, что замерз от воды, все же отправил в себя еще несколько глотков — тяжелых, как обкатанные ледышки. Выпрямился, капли потекли по животу — вздрогнул. И шевельнулось сердце. Не заныло, не закололо — а шевельнулось, будто легло на другой бок, нашло свое изначальное место.

В половине шестого из дома вышла мать с ведром и полотенцем, слепо прошла к сараю доить корову. Она не подняла головы, не увидела Павла. Он тоже не окликнул ее: еще перепугается со сна. Когда в жестяное дно ведра зацвиркали струи молока, Павел поднял топор и обухом вбил затесанный кол — это был десятый, последний кол, которым Павел подпер, выправил завалившийся в огород плетень. Закурил, прошелся вдоль воспрянувшей таловой стены, пробуя ее плечом и ощущая обратные толчки, сел на старый чурбак. Заметил: чурбак до половины перепилен, косо, тупущей пилой. Вздохнул, подумав о сестре и матери, вынул еще одну папиросу.

Дышал дымом и чистым воздухом по очереди, по глубокой затяжке, смотрел в степь. По ней уже гулял ветер, белесо причесывал ковыли, и красная заря огромным плакатом вздымалась в небо: будто бы из-за степи ее поднимали на невидимых древках. Первые коровы, пошатываясь, разминая ноги, выбрели на середину улицы, остановились, замерли на красном рассвете; они еще не знали, куда идти, ожидали рожка пастуха. Запахло зеленой жвачкой, горячим кизяком. От гаража сильно, громко пронеслась машина, вздыбила пыль, утопила саманки, зарю и коров; жадно рыча, затихая, и сама утонула в сумеречной степи.