Всеволод Иванов - Серапионовы братья. 1921: альманах

— Ах, Таичка, бантики эти ваши майские — справа и слева, пупочки эти… А что касательно политики, то наше там, ваше было… а ну их к черту!

Придвинулся ближе к Тае, да так, что заскрипел от боли челнок, решительно взял ее, легкую, всю меж своими широкими ладонями, приподнял и, тихо опуская к себе на колени, пчелой приник к теплому розовому ушку у душмяных пахучих кос, как к ароматной розовой кашке.

Вдоль по набережному верху, тормоша солнечную тишь, прошершавил старый бабий голос:

— Таинька? Ау, ба-арышня?

Тая вмиг с коленок, оправляет барежевое свое платьице, примятые Пушковым затейливые оборочки; на щеках у нее проросли алые маки. Пробежала-продразнила белой туфелькой.

— До свидания, Тимофей Потапыч!

Не успел он к ней рук протянуть, как она уж взобралась по щербатому каменистому обрыву, вроссыпь кинув оттуда горсть звонких стеклышек:

— До свида-ания. Ау, Фимушка, и-иду!

Пушков жмурится на руки и не верит: неужели в них он так невежливо держал эту необыкновенную…

И пока брел к дому мимо острога, разукрашенного на воротах по случаю праздника красной вывеской: «Мы пришли к новой жизни!» — пока брел, все смотрел, удивляясь, на твердые свои ладони: может ли такое быть чудо? И дороги не видел… справа и слева красные бантики плясали в глазах настойчивую камаринскую. Страшно хотелось неиспытанного и непохожего, около чего раньше ходил, да только облизывался, а нынче доступное и близкое: тоненькая пазовская дочка, умеющая даже по-французскому, с кубоватыми придаными сундуками. О чуде думалось совдепскому председателю…

А дома ждала-дожидалась законного своего крепкая натужистая Полага, опорожнив в ожидании уже четыре чашки мятного отвару вместо чая.

Только дверь открыл он — Полага ему навстречу, потная и душистая.

— Проведать приехала, Тимоша.

— Знаю, каурку видел у колоды, опоите кобылку…

— С праздником!

— А тебе какой праздник? Иль работы нет?

— Управляемся помаленьку… Вот приехал бы на озимя взглянуть, ровно бархатные…

— Бархатные. Зачем приехала?

— Проведать; на деревню ты ни ногой, людей совестно.

— Что я тебе, яйца высиживать буду…

— Трудно мне одной с крестьянством.

— Мне еще тяжелее, да молчу.

— Двор исправить тоже надобно.

— Солдат пришлю.

— А сам-то…

— Сам-то, сам-то; говорю, некогда…

Вечером долго пили чай со сдобными оладьями, и будто чаем смыло на душе тоску. Пушков подробно расспрашивал Полагу о хозяйстве, но когда полегли спать, снова — как на грех — не от жаркого ли пуховика разметались женины мысли —

что разлюбил, поди… да в Божье наказание деток нет, и что она здоровая, и может… и даже люди на посмех барыней ее величают, совдепской женой… и надо, мол, его, как скотину, палкой на деревню загонять… и хорошо бы, ежели бы должность свою он бросил совсем, а на деревне был первым хозяином… пошли бы ребятки, и горе бы рукой сняло… а нынче на отцовской могилке все плакать доводится… и Пим жалеет ее, немужнюю жену…

— Я этому вшивому угоднику башку сворочу. Ты мне о причинах не говори; и в отце я не причина, сам твой отец виноват, смутьянил; а на мне, можно сказать, большая присяга — не могу я дело бросить.

— Крестьянствовать стал бы…

— Не перекоряйся, говорю тебе, Полага. Не всем землю ковырять. Не хочу и нельзя, чего там. Такой мой жребий.

— Поцелуй меня, Тимоша.

Обнял Пушков жену, заиграло в руках пышное, натужистое, сильное; так вот добрая пахоть по вешнему пару ждет вострой сохи и секунчиков-лемехов; а в глазах у него нарочно будто прорезались красные бантики и тоненькая зефирная Тайка, чей каждый пальчик знает свою особую ласку. Но что до того, до этих хитростей, ежели здесь такая вешняя благодать, и пристало ли ему желать тонкостей… Нет… Вон она, та белая круглая береза, что о прошлой весне благословила его и Полагу, и Полага, огневая девка, разожглась янтарем-смолкою и миловала, и нежила Тимошу так, как не нежить пазовской барышне. И сейчас распахнулась Полага, покорная и сильная, приголубит сейчас его полевым раздольем, обоймет-задушит хвойным чернолесьем. Ну-ка жги…

— Кабы в деревню…

— Да не в ей, ясочка моя, дело. Не лежит к ей мое сердце. Господи, да и тебя здесь устрою, пеки мужу подовые пирожки.

И час-другой утешалися, пока не источились ласки и не задернулось небо хмурым ночным пологом.

Среди ночи дробный стук у крыльца разбудил их, дернули щеколду.

— Чего там возются?

За перегородкой, в коридоре услышал он ровный голос:

— Товарищ Пушков? А, товарищ Пушков?

Тимоха за дверь выглянул.

— Господи, племянник… фу — чего я, товарищ Дондрюков… простите, я в нижнем… сейчас оденусь.

— Глупости, не стесняйтесь, пожалуйста. Вот, получите предписание из тройки: обыскать пазовский двор, по вашему усмотрению. Люди есть?

— Господи, всё у них экстренности… найдем, слав-те-господи!

— Я, собственно, проездом. Не мое дело, но комиссия просила срочно, а я как раз мимо еду. Ну, всего хорошего. Сегодня только, слышите.

— Мигом, без сомнения…

Позвонив куда надо, Пушков вышел. Насквозь, за кожан пробиралась холодная предутренняя роса. У пазовского дома уж поджидали его четверо, с винтовками. Забарабанили в калитку; цепной пес пролаял заливчато; в доме загомонились.

— Чего надо?

Шершавит за дверью старый бабий голос.

— Отпирай… с обыском.

Завздыхали, замолились, зашлепали куда-то босые ноги.

— Товарищ председатель, — обратился один из отряда, — прикажите ломать.

И ударил прикладом — по двери.

— Погоди, не ерепенься, без тебя знают.

И пока внутри дома ходили да вздыхали, снова примерещилась солнечная, необыкновенная Тайка — и как-то конфузно сделалось, что вот он… Да что, можно сказать, при чем он тут, получивши предписание, должен же он присягу свою соблюдать, а касательно ласк, мало ли чего не приблазнится на майских полуднях; сама девушка лезла — не неволил, и даже с лихим коварством, образованная, а еще так бесстыже к ведомому женатому человеку. Да, одно баловство, и ни к чему оно ему, и Полажку свою он любит побольше чего-прочего…

— Да, что-и-то вы, миленькие, — завздыхала стряпка Офимья, исконная пазовская слуга, дверь готовно распахивая, — каким случаем напасть выпала, Владычица? Живем мы, мирные, знать не знаем…

— Ну-ну, очнись, веди, старая.

Начался обыск. Полетела пыль. Растворяются настежь сундуки, шкапы и буфеты. Всё швырком, да кидком, да небережно: известно — чужое. Уронили со стенки посудную полку, разгрохали вдребезги хрустальное стекло.

Тимоша похаживает, ухмыляясь тому, что ребята его, ровно вороны на пепелище.

— Ишь накопил добра, небось и мои копейки сберег, жадюга.

А самому смешно, что старик Пазов сидит посередине столовой, струганую бороду в палку уткнувши, — и молчит.