Всеволод Иванов - Серапионовы братья. 1921: альманах

Что это? Сейчас или сто лет назад?

Ах, томит мечта о старом, забираешь еще глубже на несколько столетий, еще древнее: суровый маркиз Николло III, супруга его Паризина, возымевшая страсть к пасынку-пажу…

Выстрел смял мечту в комок, швырнул, там, за стенкою, пробежал выстрел, упал в воду, шелестя меж камышей, переплыл реку и побежал стремглав по пустоши. А за ним через минуту мчался второй, его догоняя.

Дондрюков присел у каменного искалеченного льва.

После дождя на дворе лужи. И сто лет назад также были лужи. И так же мылись в них синие звезды.

Тяжело, многопудово ерзнула в стене чугунная дверь — и, скользя за Ругаем, ухнула звонко. Дрогнули от удара синие звезды в луже.

Ругай, шаркая, плелся через плац.

У крыльца племянник Дондрюков его окликнул:

— Товарищ, а товарищ… откуда?

И протянул руку Ругаю. Тот остановился, заспешил, конфузливо вытирая руки о штаны.

— Простите… у меня нечистые… э-э, не совсем чистые…

Дондрюков наклонился.

— Темечко. В темечко? Да?

Ругай молчит. Только Дондрюков:

— Спокойствие надо; вы должны вытренировать себя.

— Послушайте, я не могу говорить…

— Ах, да-да… Ничего, каждый выполняет свою общественную функцию… Пойдемте чай пить… горяченького… у меня на примусе живо…

— Чаю? Э… ну, пожалуй, чаю…

Оба ушли в подъезд, рука об руку.

Опять начинался день. Снова радостный скрип форточек в камерах.

— Кки-пяток… Кки-пяток… Кки-пяток…

Снова точный и размеренный день, у каждого своя функция, и у каждого часа свой петушиный вскрик; и ежели бы не было их, петушиной этой склоки и суеты, тогда человек подтянул бы себе шею гашником и…

Тоже бы налево [50] В книге слово дано разрядкой ( прим. верстальщика ). … к серым острым облакам!

В просторной столовой пазовского дома чадно и курно, как в овине; Тая разливает гостям по чашкам лиловый, из сушеной свеклы, чай. Пьют с патокой и медом. Пьется жадно, потому что за обедом много съедено сиговой ухи и, пожалуй, еще больше жирно-сочной свинины, мастерски и с умением подрумяненной. Много выпито самогона; и даже сейчас в воздухе стоит маслянистый перегар.

Сегодня Таичкино рождение.

Мужчины, отдав дань столу, сидят распаренные, с расстегнутыми френчами, — косясь ласково на Тайку, на себя, пересмеиваются.

Старик Пазов с белой струганой бородой мало кого видит. Он замечает только то, чего остальные не хотят замечать. Лавки теперь закрыты, торговли нет, товаров тоже, хозяйство падает. Но у старого теперь как будто больше дела. Целый день шмыгает по двору, складывает аккуратно полешки, растопочки, гвоздики, гаечки, требуху, веревки. Тщательно сортирует это в стопки, пакеты, мотки. Натаскает, например, из забора гвоздиков, сложит в стертую папиросную коробку и на этикетке напишет: «Гвоздики в 1/ 2д.».

Таким товаром полна его комната.

— На обмен годится… Я, почитай, с костяной пуговки расторговался.

У Пазова есть царские, зарытые во дворе, деньги. Это вторая его забота. Ходить и смотреть два раза в день: тут ли?

За обедом старик занят тем, что собирает со всех тарелок косточки.

— Пригодится псу… надо его кормить, а он не зарабатывает.

Гости смеются, но с уважением.

Пушков сдобно, будто ватрушки жует, Ругай хрипло, точно ледяшками давится, и один племянник Дондрюков, настоящий полковник, шлет хозяйке приятные полуулыбки с вежливым наклонением головы.

Дондрюков, несмотря на жару и сытость, френча расстегнуть не решается. Сидит, как и прежде сидел в офицерском собрании, глухой, замкнутый, еле пошевеливая четырехугольные плечи, чувствуя налитость во всем теле, чувствуя, как потеет плотно пригнанный, тщательно застегнутый френч.

И лишь немного распустил, на три дырочки, свой широкий офицерский пояс.

Ругай:

— Женщины… э, как бы это лучше сказать… Страшно старая мысль: женщина — ось мира.

Пушков недоволен.

— Вы про кого так…

И сердито озирает Тайку. Та смеется.

— Во-первых, ось… Ось, можно сказать, пустое слово. Нашей бабе не до оси, у нее страда… спинушку ломать.

— Нет, не то, не то… я полагал, я думал…

— Очень ученое… Да вы про нас, а я про Расею… Ну, к примеру, Полагу взять… Чем она, можно сказать, ось?

Ругай вскинулся.

— Я… да я… Я считаю вашу жену — святой. Это… как бы лучше сказать… это Россия, ржаная и пышная. И ничего нет, кроме нее. Марево, чертогон…

Он качнулся.

— Вы думаете, я пьян, человек пьян. Я знаю, вы думете. А я понял… Да! В ЦК меня назвали так раз…

Ругай запел:

— …ни черта не привез, черти милые. Тоску привез! А здесь понял. Землю, навозец этот учуять надо. Как пахнёт им, так вам и неприятно, вот и сейчас господин Дондрюков изволят морщить свой великородный нос… А для меня… как бы лучше сказать… навозец этот — поцелуй любимой девушки. А мы мерзим и пакостим… черти милые…

Пушков:

— Насчет чего распространяетесь, прошу покорно. Товарищ Дондрюков, уймите, он тарелки колотит.

Дондрюков опять туже подтянул ремень.

— Собственно, вы о чем, товарищ Ругай? Если относительно Пелагии Трифоновны, то… мы же все очень любим и уважаем… даже любим, да, честное слово офицера…

Он растрогался — в голове крутился самогон.

— …честное слово офицера!

И даже приложил ладонь к тому самому месту, где раньше носил ордена.

— А о любви… Вы знаете, она вносит беспорядок, ее нужно вытренировать, дисциплинировать… А Пелагею Трифоновну я люблю, очень люблю… и если… я почту за честь…

Ругая сжало жаром, завертелись перед глазами столы, стулья, Тайка, папаша с косточками для пса, слова Тайкины — «не пора ли вам, папаша, на боковую», зеленое, белое — опьянел.

Но говорить страстно хочется.

— Что? Что? Что? Вы осмеливаетесь? Вы можете думать. Вы кто такой? Вы пятка, да! Кто нерв? Пушков! Нет, не Пушков… брюхо… Слышите вы? Да! А вы — пятка, мозоль Я — нерв. Я!

Ругай плачет, слезы — вмиг налетевшая грозовая полоса.

— Опасное качество, похабное. Пятка чертова, тебе военные операции, общественные функции. Научился счетами щелкать. А у меня, может быть, в комках всё внутри, и я хлопаю дверью на весь плац. А ты говоришь: недисциплинированно…

Ругай выбежал на двор к конюшне, шатаясь, вывел лошадь. Когда к окну подскочил племянник с криком «Я этого не оставлю!», Тайка удержала его за плечо: «Ну, милый, ну что вам… с пьяным связываться…»

Ругай запылил по дороге. Куда? Туда! Подальше от ухи, манных Тайкиных глаз и сдобного Пушкова! Тошнит.