Борис Ямпольский - Мальчик с Голубиной улицы

— Бей! — крикнул я.

— Тебя не спрашивают. — Котя показал язык.

— Бей, я отвечаю!

Щелкнул сухой удар. Шар точно ножом перерезал всю площадку, чисто прошел мышеловку и, скосив еще вторую боковую дужку, завертелся на месте, как бы спрашивая: «Ну, куда там еще?»

— Молодец! — крикнул я.

— Спасибо, мальчик, — вежливо ответил матросик.

— Перестань играть! — завопил Котя и с молотком на плече подошел к забору. — Уходи, это наш забор.

— Ты уходи, — сказал я.

— Как это — я уходи! — закричал Котя.

Где-то хлопнуло окно.

— Что там такое? — спросил сердитый голос.

Я спрыгнул на кирпич тротуара.

— Уходи, это наш тротуар, — выбежал Котя на улицу.

Я отошел в теплую пыль дороги к высокому, шумящему всеми ветвями клену.

— Это наше дерево! — сказал Котя и обхватил клен руками, точно я хотел его унести.

— А это уже не ваше, — сказал я, подымая с дороги камушек.

— А ну, покажи! — сказал Котя.

Я раскрыл ладонь. Котя выхватил камушек.

— Это мой камушек! — закричал я.

— Нет, мой! — кричал Котя. — Ты нашел его у нашего дерева.

— Котя, не смей с ним играть, — сказали из окна.

— Я не играю, — сказал Котя, — он забрал мой камушек. — Котя показал мне язык.

— Котя, не смей показывать язык, — сказали из окна.

— Я не показываю язык, это он показывает язык.

И Котя, ловко повернувшись на одной ножке, снова показал язык.

— Вот я тебе юшку пущу, — сказал я и сжал кулаки.

— Он дерется! — закричал Котя.

— Котя, не смей с ним стоять, — кричали из окна.

— Это не я стою, это он стоит, — сказал Котя.

— Ну, смотри же, придешь на нашу улицу, я тебе ноги повырываю!

— Пустите меня! — кричал Котя, хотя никто его не держал. — Пустите! Я ему ноги повырываю!

Я был уже далеко, а Котя все кричал:

— Пусть лучше не попадается! Брик — и концы в воду.

Вот наконец и угловая лавочка, маленькая, как гнездышко для птиц, но с огромной вывеской «Колониальные товары Финк и сыновья», хотя все знают, что никаких сыновей у Финка нет. Правда, когда он был молодым, и женился, и поселился в халупе, в которой еще не было подушки в окне, а было слюдяное окошко, он надеялся, что будут сыновья. Но вот истлела слюда, ее заменили подушкой, из которой уже летят перья, а сыновей все нет, одни дочери — восемь дочерей, все похожи одна на другую, все мымры, все с длинными носами, и когда они вечером выходят и стоят у забора, щелкая семечки, то не знаешь, смеяться или плакать.

У земляного порога лавочки, среди одуванчиков, вьется просыпанная в прошлом году фасоль, расцветают неведомые яркие цветы, наверное какао или финики, как и полагается лавочке колониальных товаров.

Вот в темной глубине лавочки и сам Финк в сонной одури клюет длинным носом висящие на цепи весы.

Таинственный запах перца, халвы, ванили. Как в сказке, сверкает малиновое монпансье, под стеклянными колпаками розовые пирожные, висят на ниточках серебряные колбасы.

— Ты что там разглядываешь, покупатель? — кричит очнувшийся Финк.

Теперь на его лице нет и следа сонной одури. Он стоит среди серебряных колбас, в мерцающем свете желатина, окруженный запахами ванили и лаврового листа, как колониальный бог, который сам привез все это с островов Ява и Суматра.

— Ну, тебе, наверно, надо цукерки? — Финк величественно поворачивается, и тень его носа пересекает всю лавочку.

— Четверть четвертинки подсолнечного масла, — объявляю я.

— Мальчик, ты пришел в аптеку или в бакалейный магазин? — обиженно говорит Финк.

— И не конопляного, не льняного, а подсолнечного, потому что тетя вас уже знает.

— Ну, дай уже свой пузырек, — небрежно говорит Финк, выхватывая у меня из рук тяжелую зеленую боржомную бутылку. — Иди капай подсолнечное масло, как валерианку, — ворчит он под нос и наливает капелька в капельку четверть четвертинки.

Я языком выталкиваю из-за щеки монету и подаю Финку.

— А кармана у тебя нет?

Худые, цепкие пальцы Финка не берут, а вырывают монету, кидают ее в железный ящик, и похоронный звон ее долго стоит в ушах.

— А сдачи?

— Сдачи? — Финк словно впервые видит меня.

Он вздыхает, долго роется в своей железной кассе и важно вручает монетку.

— Все. Иди!

Финк поворачивается и деловито цедит керосин, он пузырится и остро пахнет.

— Дядя, а зачем керосин синий?

— Ну, иди уже, иди. Зачем керосин синий! А что же ты хочешь, чтобы он был красный?

Теперь, по дороге, всем, кто желает, я показываю зеленую бутылку, взбалтываю масло, и бутылка искрится. Мальчики рассматривают ее, цокают языком и просят: «Дай понюхать!», «Дай попробовать!»

Навстречу медленно двигается Зюзя. Он идет и спит на ходу и что-то вяло, как лунатик, несет на веревочке.

— Эй, Зюзя, что у тебя там?

Зюзя просыпается и удивленно смотрит.

— Где?

— На шпагате.

— Ах, на шпагате?

На шпагате висит воробушек, серый, с острым клювиком.

— Ты где его взял?

— Не знаю.

— Так что, он сам попал на веревочку?

— А может, — неопределенно отвечает Зюзя.

— Ну, отдай.

— Ишь ты! — Зюзя окончательно просыпается и подозрительно смотрит на меня.

— Ну, хоть покажи!

— Ишь ты! — Зюзя прячет воробушка за спину.

— Ну, поменяемся?

— Ишь ты! Да у тебя ничего нет.

— У меня ничего нет? — Вытаскиваю спичечную коробочку. — Видишь?

Зюзя смотрит во все глаза.

Ногтем тихонько постукиваю по крышке. Жук откликается, жук топочет ножками.

— Слышишь?

— Слышу, — шепчет Зюзя.

— Нет, ты лучше послушай. — Прикладываю коробочку к его уху.

— Тикает, — зачарованно говорит Зюзя.

— Ты еще послушай.

— Ух, как тикает!

— Ну, а теперь смотри. — Жестом фокусника приоткрываю коробочку. Жук тотчас же, не раздумывая, показывает свое неподвижное лицо и уже заносит ножку за порог. Но я тихонько пристукиваю его ногтем: — Назад! — и задвигаю коробок.

У Зюзи горят глаза.

— Давай меняться!

— Поздно, надо было раньше.

Зюзя канючит:

— Дай… — Он дрожит от нетерпения.

Перекидываю бутылку в левую руку и бегу с воробушком. Если вертеть наотмашь, получается, что он летит. Навстречу, в пыли, гонит обруч Яша Кошечкин. Он останавливается — не каждый день видишь такое. Нежно-фиалковые глаза его широко раскрыты.

— Ой, что у тебя?

— Не видишь? Фокус.

— Что возьмешь за него?

— А что дашь?

— Вот обруч!

— Так он старый! — говорю я.

— Новый, только с бочки, честное слово.

— Ржавый, — говорю я.

— Почистишь мелом, будет как серебряный.

— А палочку дашь?

— Еще и палочку, хитрый.

— А ты не хитрый?

— Дай монетку, дам палочку.

— Ну, что ты за свинья, где же я возьму монетку?

— А вот у тебя за щекой.

— Так это сдача.

— А ты скажи: потерял, — советует Яша Кошечкин, глядя на меня фиалковыми глазами.