Борис Ямпольский - Мальчик с Голубиной улицы

— А чего я там не видел! — ответил Микитка.

— Ух ты, байстрюк!

— Дядя, а я знаю, кто ты, вот! — объявил Микитка. — Сказать?

— Слезай, слезай, там поговорим.

— Филер, вот ты кто! — сказал Микитка и соскочил по ту сторону забора. — Филер, шушера! — закричал он оттуда.

Человечек посмотрел на меня тоскливым взглядом. И не успел я оглянуться, он точно провалился сквозь землю.

А на улице вскоре появился другой — валет с бабочкой на шее и астрой в петлице, в лимонных штиблетах. Он стоял у калитки и делал вид, что поджидает невесту. То он вытаскивал часы, смотрел на них, прикладывал к уху и слушал, то вынимал из кармана платок и смахивал пылинки со своих штиблет.

В это время появился коваль.

— Что вам, молодой человек, нужно и что вы тут потеряли?

— А кто вы такой будете, что имеете право задавать мне такие вопросы?

— А я буду такой, что могу вас взять, — он поднял ржавый кулак, — и от вас останется одна астра, молодой человек, и еще две капли воды.

Когда валет с бабочкой исчез, загадочные гости стали выходить черным ходом, поодиночке.

Зачем пришли сюда эти парубки с завода Мельцера в черных сатиновых косоворотках и сапогах гармошкой?

Что делал тут студент в зеленой фуражке с молоточками? И почему сыновья Давида, все богатыри, не в кузне на горе, а здесь? И почему уходят, оглядываясь, в разные стороны? Неужели у каждого в кармане бомба?

— Они пошли бомбы кидать, — сказал я Микитке.

— Какие там бомбы? — сказал Микитка. — У них подпольная маевка.

— Какая маевка, что ты? Май когда был?

— Ну и что — маевка всегда, — уверенно ответил Микитка.

— А скоро они начнут бомбы кидать?

— Эти болтать не будут, — сказал Микитка.

— А что они будут делать?

— Поживем — увидим, — загадочно ответил Микитка.

Последним из дому вышел наш ночной гость. Я его сразу не узнал. Он был без бороды, совсем молодой, в черном рабочем картузе и смазных сапогах. И только теперь я заметил, что у него были большие темные руки молотобойца.

Мальчики прибежали к учителю на рассвете, еще сонные, в нахлобученных на самые глаза картузах.

А маленький учитель в ермолке неподвижно сидел над Книгой книг.

— Учитель, потоп! — закричали мальчики.

Учитель медленно приоткрыл глаза и посмотрел на мальчиков тусклым, потусторонним взглядом.

— Откройте книги и сидите смирно.

И, маленький, весь заросший бородой, он, подняв указательный палец, данный ему богом, чтобы указывать детям на его творения, стал рассказывать о золотом веке величайшего из великих, мудрейшего из мудрых царя Давида.

Учитель вел свой рассказ о царе Давиде, я дремал, и голос его доносился сквозь тысячелетия, будто из дворца Давида.

…Меня разбудила музыка. В маленькое низкое окошко мы увидели: по улице шел солдатский духовой оркестр. Медные трубы были повязаны алыми бантами, а за трубачами с красным знаменем шли парубки с завода Мельцера — в кожаных тужурках, в пальто, в свитках, перепоясанные патронташами, с русскими и австрийскими винтовками, а то и без винтовок, с одним штыком.

Вооруженные шли сегодня открыто, весело, шумно и несли яркий, издалека видный плакат: «Напором смелым, усилием дружным мы Капиталу сотрем главу».

Барабаны гудели, трубы так ревели, что в небе рассеялись тучи, и взошло солнце.

— Учитель, золотой век! — закричали мальчики.

— Не о том золотом веке, что там, а о том золотом веке, что тут, надо знать, — сказал учитель и постучал по книге.

У учителя были, наверное, очень странные очки. Когда он смотрел в книгу, все представлялось ему в увеличенном виде: огромные всадники на огромных конях, как тени, скакали по ее страницам. Учитель рассказывал нам про богатыря, от одного крика которого враги валились как подкошенные и зубы у них выскакивали из челюстей и рассыпались по полу, и всякий, на кого он бросал взгляд, даже птицы, летящие по воздуху, обращались в груду костей.

По ходу рассказа или чтения учитель подпрыгивал на стуле, вскрикивал и даже мяукал от восхищения, плакал настоящими слезами и, подбадривая исторических героев и мудрецов, давал им советы, исходя из современного опыта. И все было так живо, так гремело, что учитель быстро уставал, точно сам носился на буйном коне, и от усталости дремал в кресле, пока мальчики не будили его криком: «Учитель, потоп!»

Но стоило только учителю оторвать глаза от книги и взглянуть через те же очки в окошко, на улицу, как все, словно в обратной стороне бинокля, ужасно уменьшалось. Люди казались ему жалкими, ползущими по былинке бытия божьими коровками. И вот именно этой науке проникновения и растворения в исчезнувшем мире он и учил маленьких детей, в том числе и меня.

— Дети, смотрите в книгу и не смотрите в окно, — сказал учитель.

Мальчики снова расселись по партам и уткнули лица в желтые страницы.

— А ты смотришь в книгу, а видишь барабанные палочки, — сказал мне учитель.

— Я вижу книгу, учитель, — сказал я.

— Ну, хорошо, хорошо, я уже вижу, что ты видишь.

Я был, по мнению учителя, странным мальчиком. Один удар барабанной колотушки заглушал для меня всю историю от Навуходоносора до наших дней.

Скоро я убежал на улицу, бросив маленького учителя с огромными очками на носу. А он, привыкший к исчезновению и превращению в прах целых царств, и не заметил исчезновения маленького мальчика.

Я побежал на звуки музыки. Высокая, до неба, мельница, вся белая от муки, теперь не грохотала, а была тихой-тихой, и рабочие мельницы, и грузчики, и биндюжники у белых фур, и мужики в белых свитках — все стояли на площади, слушали музыку и чего-то ждали. Народ все подходил и подходил.

На балконе второго этажа конторы появились солдаты с алыми полосами на шапках, и среди них наш ночной гость, которого все теперь звали Ездра-кузнец.

Он снял свой картуз, он поднял руку, и стало так тихо, что слышно было, как вдали стучала крупорушка.

— То-о-варищи… Гра-а-ждане! — И стало еще тише; звенел и перекатывался голос, и гремело дальнее эхо: — То-о-варищи!.. Ни в одной революции не побеждали словами. Да здравствует Красная гвардия!

— Долой жовто-блакитников! — закричали на площади.

— Долой, долой буржуев!

Падали желтые и красные листья. Мальчики ловили их и прикалывали к шапкам, как кокарды, а девочки прятали в книги, где рассказывалось о таком же ушедшем лете, о других ушедших годах. И через много-много лет эти желтые сухие листья говорили им больше, чем вся книга, больше, чем книги всего света, вместе взятые.

Где-то далеко играла музыка.

Мальчики с красными кокардами на шапках строились на улице и с палками вместо ружей маршировали вдоль домов: «Ать-два! Ать-два!..»

Вот когда в картузе с красной кокардой я и появился на парадном крыльце господина Бибикова.