Борис Ямпольский - Мальчик с Голубиной улицы

— Пупэ! — капризным голосом позвал немец.

— Чего надо? — грубо спросил Микитка, продолжая свою работу.

— Ком! — крикнул немец.

— Обождешь, — буркнул Микитка, не трогаясь с места.

Булька, всем своим видом показывающий, что и он участвует в строгании бузиновой дудочки, не поворачивая мохнатой морды, бурчал: «Ну, чего пристали, не видите, человек делом занят».

— Тутай! — завизжал немец и топнул ногой. — Ко-ко!

— Ну, вот еще раскудахтался, — сказал Микитка, спокойно положил на подоконник стеклышко и бузиновую дудочку, подтянул штаны и, нахлобучив шапку, с ленцой пошел на зов.

— Скоро! Скоро! — кричал немец.

— Успеешь! — говорил Микитка.

Ах, Микитка, Микитка! Непостижимая тайна твоего хладнокровного, молчаливого бесстрашия всегда восхищала меня, у которого страх, восторг, ужас тотчас же вырывались наружу: «Ух, ух!..»

— Швайн! — завопил немец.

Но Микитка презрительно молчал в своей нахлобученной шапке.

— Швайн! Швайн! — немец сорвал с него шапку и стал ее топтать ногами.

— Не понимаю по-вашему, — сказал Микитка.

— Вас? Вас?!.. — кричал немец.

Микитка поднял шапку, аккуратно почистил ее и покачал головой.

— Не понимаю, и всё!

Немец внимательно посмотрел в его светлые, холодные глаза и застонал:

— У-у-у!..

— Всё? — осведомился Микитка.

Немец показал кулак.

— Вот он понимает, — сообщил Микитка, увидев Котю.

— Я понимаю, я понимаю, — заторопился Котя. Он подбежал к немцу и спросил: — Вифиль ур?

Немец вынул большие, толстые часы, нажал на пуговку, раздался звон, который Котя, затаив дыхание, выслушал до конца.

— Цейн ур! — сказал немец.

— Десять часов, — объявил Котя во всеуслышание.

Господин Бибиков вышел на крыльцо и закричал:

— Битте!..

— Битте-дритте! — сказал Котя.

И немец пошел через весь большой двор. И все смотрели на него из окон. Он был один, но шел в ногу с воображаемым строем.

Гусак Захарка, который больше всего на свете любил, выпятив грудь, маршировать по двору, высоко вскидывая ноги, пошел за ним.

Немец, внимательно взглянув на шедшего за ним гусака, что-то громко сказал ему, чего гусак не понял, ибо маршировать любил, но по-немецки не знал. А если бы и знал, то от этих слов подкосились бы его ноги и голова упала на грудь, потому что немец сказал: «У тебя жирный зад». Но гусак не чувствовал приближения смертного часа и, как это часто бывает, увлеченный своей позой, глухой и слепой ко всему окружающему, продолжал шагать так, будто впереди его ждало бессмертие.

— Гут морген! — сказал господин Бибиков.

— Морген гут, — сказал Котя.

Господин Бибиков тотчас же рассказал историю, что и он непременно немец, потому что дедушка его похоронен на немецком кладбище. Но он не сказал, что этого дедушку считали собакой и его не приняло ни одно кладбище — ни православное, ни еврейское, ни польское, а похоронили его на немецком, потому что в местечке к тому времени не жил ни один немец и некому было этому помешать; но если бы было собачье кладбище, его бы с музыкой похоронили именно там.

— Скажи дяде по-немецки, — умильно проговорил господин Бибиков.

Котя выставил ножку и затараторил:

— Их хабе, ду хаст, эр хат… Я имею, ты имеешь, он имеет.

— О! — сказал немец, достал из кармана кусок немецкого пороха и подарил Коте.

Лентообразный немецкий порох, желтый, упругий, красиво, искристо вспыхивающий, высоко ценился у мальчиков и шел в обмен наряду с почтовыми марками, бабочками, фантиками.

Котя побежал с порохом по улице.

— Их хабе, ду хаст, эр хат… — И вдруг он перестал кричать по-немецки и заорал по-русски: — Я проглотил!

Никто не понимал, как это Котя ухитрился затолкать себе в желудок кусок пороха, да и сам Котя не понимал и не помнил, как это случилось. Но так как он имел привычку всегда все совать в рот, он сунул и порох и второпях заглотнул его.

— Я проглотил! Я проглотил!

— Что ты проглотил, мальчик?

— Ох, не спрашивайте, — кричал Котя, — ужас!

Наконец, услышав в чем дело, лавочник сказал ему, что через час, когда порох дойдет до живота, он взорвется. И Котя с плачем и визгом вбежал в дом.

— Я умираю!

— Ты еще не умираешь, — успокоили его и положили на голову компресс.

Но он считал, что это неправильно, и потихоньку переложил компресс на живот.

Котя лежал на софе, испуганный, с заострившимся, бледно-желтым, как проглоченный им порох, лицом, и ожидал взрыва.

Жужжащая на потолке муха на минуту отвлекала его внимание, он с любопытством следил за ее полетом, но вдруг, вспомнив, что проглотил порох, осторожно щупал живот.

— Больно? — спросил я.

— Еще как! — важно ответил Котя.

— Котя, выпей молочка! — сказала тетя Лиззи.

— Не хочу молочка.

— С пеночкой.

— Не хочу с пеночкой…

— Ну, тогда умирай! — Тетя Лиззи хлопнула дверью и ушла.

Но Котя не умер. То ли мало было пороха, то ли Котин желудок был рассчитан и на порох, но только через час в своем клетчатом кепи он носился на велосипеде по весенним лужам, звонил в никелированный звонок и кричал:

— Битте-дритте!

В оттаявшей, но еще голой роще оранжево-ржаво расцвел мох и горько, сиротливо пахло птичьими гнездами.

Меж деревьев стоял голубоватый, призрачный туман.

Было пронзительно холодно, сыро и отчего-то очень весело: от живого ветра и капели, от всего таинственного, великого, что творилось в природе под пологом тумана.

— Ау! — кричал Микитка.

— Ау-у-у! — глухо откликалась роща.

Постепенно под лучами солнца туман засверкал радужными красками, стал рассеиваться, подыматься.

В сиреневом сумраке перепутавшихся ветвей раскачивались темные, похожие на казацкие папахи грачиные гнезда. И над ними летали и беспрерывно каркали вороны.

Микитка поднял голову, понюхал сырой весенний воздух и сказал:

— Сегодня грачи прилетят.

— Откуда он все знает?

— Ау! Ау! — продолжал Микитка вызывать кого-то живущего в этом холодном лесу.

Под ногами хлюпали черные листья, грустно пахло прошлогодней осенью. Но сейчас и эта прощальная печаль бодрила.

Среди талых нежно-коричневых кустов, где, еще зеленоватый, лежал ледок, подымая тяжелые пласты старых листьев, пробивался тугой, свежий подснежник. От него пахло сиренью, ландышем, нарциссом, — ведь он был один на всю весеннюю землю.

И со всех сторон журчали ручейки, и у каждого был свой голос, свой говорок.

И во всем, во всем — и в студеном, еще искрящемся морозными искрами весеннем воздухе, и в криках ворон на черных сучьях, и в талой земле с первыми ярко-зелеными травинками, среди которых внезапно зажигался цветочек, голубенький, слабенький, — было столько могучей силы, свободы, неизвестности и неразгаданности, что жизнь казалась бесконечной. И хотелось идти и идти сквозь лиловые стволы дымчатой весенней рощи.