Борис Ямпольский - Мальчик с Голубиной улицы

Со всей страстной силой детской беззаветности меня потянуло к нему.

Бибиков с отчаянием взглянул на буфет и таинственно сказал:

— Может, товарищ хочет курицу? Я вам скажу — после тифа это — о! — и Бибиков поднял палец.

— Нет, у нас свое, — сказал Князев.

Он вынул из узелка окаменелый, с соломенными прожилками пайковый хлеб, круг красной кровяной конской колбасы и серую пачку махорки.

— А то вам можно? — облегченно вздохнул Бибиков.

Князев, не отвечая, протянул мне оловянную кружку.

И когда я принес кипяток, погрел над ним руки и сказал:

— Хорошо на свете жить!

Он ссыпал из жестяной коробочки в кружку коричневый самодельный чай — вкусно и приторно запахло морковью — и тут же взял в руки газету.

И это явившееся в самом раннем детстве чувство отрешенности от собственной выгоды, чувство, так отвечающее возвышенной мальчишеской жажде правды и справедливости, властно и всецело завладело душой.

Я не мигая смотрел, как Князев, читая газету, грыз хлеб, запивая круто заваренным красноармейским чаем.

— Хочешь? — спросил Князев.

Я кивнул.

— Что у тебя, булки нет, бесстыдник? — сказала тетя.

Но она ничего не понимала, моя тетка, не понимала, как хорошо было взять из его рук тяжелый ломоть черного красноармейского хлеба. В какое сравнение с ним могла пойти белая, сладковатая, яичная, посыпанная маком хала? Откусывая большие куски, я жадно ел горьковатый, с угольками в исподе хлеб, будто глотал само мужество, будто жертвовал собой.

Тем временем Бибиков уже перенес в свою комнату серебряный подсвечник, зажег толстую свечку, достал из буфета курицу и, обсасывая каждую косточку, печально съел ее дочиста, а косточки собрал в бумажку и спрятал. Потом потушил свечку и, еще икая, явился к нам. Теперь он не прочь был поговорить о перспективах войн и революций.

Бибиков потер ручки и весело сказал:

— Что, например, пишут в наших газетах?

Князев, пытавшийся в это время разжевать каменную колбасу, ничего не ответил.

— Ну, а какое мнение, к примеру, Вильсона? — спросил Бибиков.

Он всегда очень интересовался мнением именно Вильсона.

— Дайте человеку покушать! — рассердилась тетка. — Что вы пристаете к нему с ножом к глотке? — сказала она со свойственной ей любовью к преувеличениям.

Стало тихо.

Слабым мерцающим огнем догорали в углу, на табурете, тоненькие сосульки молитвенных свеч, постепенно тускнел их неверный, призрачный свет. И дед шуршал сухими желтыми страницами.

— Иди сюда, грубиян, — сказал он.

Непонятные древние письмена с мертвыми, казавшимися выдуманными воспоминаниями о никогда не существовавших событиях не задевали моего сердца и были как тяжелый непонятный и ненужный урок.

А Князев разворачивал огромную, из бурой негнущейся оберточной бумаги газету, на которой во весь лист изображен был крепко стоящий рабочий в фартуке, мощным взмахом молота разбивающий цепи, опутавшие земной шар.

— Умеешь читать? — спросил Князев.

Афишные буквы под рисунком легко складывались, и я громким, ликующим голосом прочитал: «Вставай, подымайся, рабочий народ!»

Я завороженно разглядывал красного молотобойца. И мне казалось, что все начинается сначала, как в те далекие времена, когда в шесть дней и ночей сотворялся мир. И я поспел как раз к началу, к истоку всего.

Ветер продолжал выть, ветер, прилетевший из неизведанных темных пространств, кулаком стучал в окна.

Тоненькие бронзовые свечечки, шипя, догорали и гасли одна за другой.

Прошлое уходило безвозвратно…

Потянулись зимние вьюжные дни. Поздно светало, вставали в темноте. Но Князев уходил еще раньше, и когда я просыпался, его уже не было. Койка была покрыта серым грубым красноармейским одеялом. Под ней стояли чугунные башмаки, на гвоздике висел вещевой мешок, и в этом углу пахло казармой и я играл в войну.

Весь день я ждал Князева, мне уже скучно было без него и чего-то не хватало.

А вечером, когда на улице смутно вспыхивал одинокий фонарь, Князев приходил. Он долго топал в сенях, отряхивая снег, и появлялся с кучей газет.

Иногда он приносил керосин, и тогда вместо коптилки ярко разгоралась над столом старая фарфоровая лампа. И в доме становилось тепло, уютно. А если к тому же он приносил муку, то кухня озарялась огнем широкой печи, и скоро дом наполнялся сладостью свежеиспеченной булки, и наступал праздник.

Я любил его стриженую голову, привычку одновременно есть и читать и к тому же посматривать поверх газеты, замечая все.

У него были веселые глаза, и казалось странным, что я мог до сих пор жить без них. Казалось, что я знаю его давным-давно, что это и есть мой старший брат, о котором я так жадно и горячо мечтал.

У всех мальчиков были старшие братья. На их поясах блестели медные пряжки, у них были коньки «гаги», они переплывали реку и прыгали со скал вниз головой, — они были самыми сильными на свете. И если кто обижал мальчика, он говорил:

— Вот скажу старшему брату, он тебе задаст!

А у меня не было старшего брата.

Иногда Князев приходил так поздно, что все уже спали, но я его ждал. Он устало снимал саблю, кобуру с пистолетом и садился за стол. Он поправлял фитилек коптилки — свет вздувался — и несколько мгновений смотрел на разгорающийся огонь, вспоминая что-то. Потом проводил рукой по лицу, раскрывал тетрадь, доставал линейку и начинал чертить.

Зачем ему было нужно это? Даже у лежащей на столе кобуры был недоумевающий вид.

Когда он уставал чертить, он брался за газеты, читал и, отдохнув, снова принимался чертить.

Поздно ночью поднимался шум, стучали в ставни. Тревога!

Князев быстро снаряжался, вытаскивал пистолет из кобуры, клал его в карман полушубка и уходил. Приходила тишина. Потрескивал фитилек, забытые, обиженные лежали газеты.

Слышались выстрелы, будто кто-то снова в сапогах ходил по крышам города.

Я тихонько слезал с печи и разглядывал книги и тетрадь, оставшиеся на столе. Это была обычная ученическая тетрадь в клетку, и в ней были нарисованы непонятные мне таинственные фигуры — треугольники, круги. Я тушил коптилку и, ничего не понимая, засыпал.

Будил меня веселый шум.

В окнах стоял серый, мутный рассвет, веяло свежим снегом. Дом наполнялся стуком винтовок, возбужденным говором красноармейцев.

Полушубки их дышали морозом и сеном, все они были молодые и смелые, с наганами за поясами.

Долго никто не мог уснуть. При свете лампы они чистили оружие. Пахло пороховым нагаром, жженой тряпкой, шомпол вылетал, как пробка. И они рассматривали на свет вороненый, блестящий ствол. И на столе были рассыпаны револьверные патроны.

Никто не замечал меня, но я был тут, слушал звон ружейного железа, громкий говор людей, которые победили всех: «Мне командир говорит: „Бери штаб!“ — Беру!..»