Борис Ямпольский - Молодой человек

А поезд гудел и гудел, и все перед ним расступалось, и он с громом ворвался в черную путаницу путей, и неожиданно выплыло огнедышащее депо со стадом живых, горячих паровозов на темных маслянистых путях.

Носильщики в белых передниках с большими медными бляхами, агенты в красных экстренных фуражках, встречающие и провожающие, праздничная, возбуждающая суета большого шумного вокзала — все сразу хлынуло на меня.

Народ повалил из поезда, и, стиснутый со всех сторон, я медленно двигался в живом потоке через перрон, через душные, воняющие хлором и портянками вокзальные залы, когда вдруг чья-то грубая рука схватила меня за воротник.

Надо мной стоял верзила, и у него была как бы двухэтажная голова: маленькая, куполообразная дынька завершала мордатое лицо с твердыми мельничными скулами и каменным подбородком.

— Где взял чемодан?

— Это мой.

— Рассказывай сказки!

— Но это мой.

— Рассказывай басни!

— Пусти! Не приставай! Цаца аккуратная! — заговорили вокруг.

И толпа, подхватив меня, вынесла на просторную, залитую солнцем привокзальную площадь, полную движущихся трамваев, перезвона, автомобильных сирен, крика извозчиков, сидевших высоко на козлах, натягивая поводья, причмокивая, сбивая шапку на затылок, зазывая седоков.

— Подросточек, а подросточек! На дутиках!

Я стоял на мосту путепровода, под которым бежали поезда. А там, внизу, в голубоватом тумане, в гигантской прозрачной чаше гудел непонятный, загадочный город…

Я прислушался. Это был тот невнятный, но глубокий, всеобъемлющий гул большого города, который так волнует, сотканный из миллионов звуков, грохотов, голосов, не утихающий ни днем, ни ночью, будто поезд в вечном движении. Иногда вырывался котельный грохот железа, резкий свист, удар колокола, крик человека.

Какая тайна, какая могучая сила в этом издалека долетающем, охватывающем все это пространство печальном прибое? Что ждет меня?

— Ты зачем там торчишь? — спросил прохожий старичок.

— Надо, — сказал я.

— Это что тебе, игрушки — с моста прыгать? — сказал он.

— А кто вам сказал, что я хочу прыгать?

Старичок покачал головой, пошел, а потом обернулся и снова покачал головой.

Я зашагал в своей большой кепке и фиолетовых обмотках, с желтым баулом по длинной и многолюдной улице. Я не чувствовал ни страха, ни одиночества. Я шел в этой радостной сутолоке, среди зеркальных витрин и удивительных, разноцветных вывесок. Я хмелел от яркого восходящего солнца и ликующего шума.

Я выбирал какое-то лицо в толпе, или на пороге лавки, или в открытом окне дома: «Ты всегда тут живешь и уже не удивляешься?»

Постепенно меня все больше и больше захватывал городской гул, созданный из движения народа, шарканья тысяч ног, трамвайного звона, цоканья копыт, храпа коней и жужжания больших вентиляторов в подвальных окнах мастерских и кондитерских, — та особенная, возбуждающая атмосфера большого города, которая вызывает желание жить и жить и радоваться жизни.

— Эй, сегодня То-Рама! — крикнул мальчишка, стоявший у афишной тумбы.

— А кто это такой? — спросил я.

Мальчишка уставился на меня:

— Гляди, не знает, кто такой То-Рама!

Я смолчал.

— Магия! — сказал мальчишка.

С пестрой афиши гипнотически глядел на меня черноокий господин во фраке и чалме, со сложенными на груди руками, насквозь пронзенный шпагами.

Я не мог оторваться от этих ужасающих глаз. «Стой смирно! — приказывал То-Рама. — Гипнотизирую».

— Чувствуешь? — спросил мальчишка.

— Не меньше тебя, — сказал я.

— Он взглядом останавливает рычащего льва, — сообщил мальчишка.

— Тысячу раз видел, — сказал я.

То-Рама не выходил у меня из головы. Черные зрачки чародея преследовали меня. Я все чувствовал их за спиной, и оглядывался, и ускорял шаг, и успокоился, только когда прошел несколько кварталов.

Я шел и шел, и все были лавки, парикмахерские, аптеки, пивные, тиры и кино. Зачем их столько? Кто в них ходит?

Сколько я ни смотрел вперед, я не видел конца этой длиннющей улицы.

Трамваи проносились с диким звоном и громыханием, и я не смел сесть в вагон: все казалось — в них ездят только люди, которые спешат по очень важным делам.

— Скажите, пожалуйста, далеко до улицы имени Жертв Революции? — спросил я у цирюльника, вышедшего в белом халате на порог.

— А как она раньше называлась?

— Я не знаю.

Он внимательно поглядел на меня.

— А зачем тебе такая улица?

— Там живет мой дядя.

— А кто твой дядя — падишах?

Он еще выяснил, зачем мне нужен дядя, обрадуется ли дядя, что я приехал. А потом зевнул и сказал:

— Иди дальше, там тебе скажут. — И вошел в парикмахерскую.

Наконец я решился сесть в трамвай. Я долго стоял на остановке, изучая, в какую дверь входят и выходят.

— Билет! — тотчас же крикнул кондуктор, как только я вошел.

— Сколько стоит? — спросил я.

— Будто не знаешь?

— Я в первый раз.

Мальчонка, стоявший впереди, оглянулся и свистнул.

— В первый? Я вижу тебя уже в десятый раз, — сказал кондуктор.

— Неправда, я только приехал.

— Каждый раз говоришь, что только приехал.

— Это, наверно, был другой.

— Ну да, я слепой! Плати и меньше говори, — сказал кондуктор, встряхивая сумкой, в которой зазвенели монеты. — Привыкли зубы заговаривать!

— Они теперь только и делают, что зубы заговаривают, — влезла в разговор старушенция с пуделем и стала быстро-быстро жевать яблоко.

Кондуктор дернул за веревку, вагоновожатый постучал ногой в звонок. Я стал пассажиром трамвая.

Я приник к окну. Уплывали назад витрины, желтые папиросные ларьки, извозчики, проносились велосипедисты.

А трамвай трезвонил, грохотал на стыках и стрелках, куда-то поворачивал — вместе с ним поворачивалась и улица, дома становились как-то боком, и выплывали румяные фруктовые лавочки и большие золотые кондитерские.

Потом трамвай полз куда-то вверх с усилием и скрежетом. И вдруг сорвался вниз, и улица встала дыбом, и тревожно, беспрерывно звонил звонок.

А потом снова вверх. И оттуда виден был весь город — синие, туманные дали, которые так манят, так томят отроческое сердце, всему открытое, ко всему готовое, всего жаждущее.

С тех пор как я себя помню, я все слышал: «Вот приедет дядя Эмиль», или: «Вот мы поедем к дяде Эмилю», или: «Вот дядя Эмиль пришлет посылку». И не было на свете человека богаче, чем дядя Эмиль. Говорили, у него в доме зимний сад и в этом саду распевают райские птицы, а в самой большой золотой клетке сидит ученый какаду, который считает до ста, а получив сахар-рафинад, поет цыганские романсы.

Я остановился у большого дома и стал считать этажи; когда дошел до последнего, у меня с головы свалилась кепка — такой это был высокий дом! И там, под самыми облаками, жил дядя Эмиль.