Борис Ямпольский - Молодой человек

— Пусть притронется, — разрешил капитан Немо.

Руль был как живой. Напряженная дрожь передавалась рукам, притягивала и держала, как магнит.

Рука уютно лежала на руле, впереди расстилались синие дали моря и неба. И от сознания, что этот дрожащий, вибрирующий корабль зависит от движения твоей руки, становилось холодно спине.

— Пусть повернет, — сказал капитан Немо.

Я резко повернул руль, корабль вдруг дрогнул и, к ужасу моему, взвился в воздух и полетел…

Я проснулся. Пахло жаркими, надраенными досками причала и керосинной каспийской волной.

Поезд узкоколейки, слабо и жалко попискивая на поворотах, бежал мимо Черного и Белого города.

Черный город, как и следовало, был черный, но Белый не был белым, он был таким же черным, весь в дыму и копоти. Здесь начинался другой, новый мир — молчаливый, строгий, пустынный, с гигантскими резервуарами и белыми кубами заводов, почти без людей, с напряженной, невидимой глазу жизнью, заключенной в этих кубах, батареях, трубопроводах. Угарно и сладко пахло нагретым бензином. Казалось, самый воздух вытеснен тут бензиновыми парами.

А потом «кукушка» выползла в песчаную степь, и видно было, как вдали, на холмах, знойно струится воздух и дрожат розово-черные нефтяные вышки. Здесь поезд разошелся, крутилась пыль, мимо мелькали маленькие дощатые, похожие на будки станции.

На одной из станций под названием «Бинагады» я вышел.

Передо мной расстилалась опаленная солнцем, вся в солончаковых и мазутных разводьях земля, иссушенная зноем, вся в трещинах. Вокруг дремали тусклые, темные озера нефти, и в них, отражаясь, плыли мертвые облака. И эта оставленная жизнью и людьми земля, и нефтяные вышки, и какие-то темные бараки, и цистерны — все было раскалено солнцем и молило о пощаде.

А солнце все разгоралось. Твердая, убитая земля жгла сквозь подошвы сандалий. Редкие, чахлые кусты печально шуршали твердыми, жестяными листьями.

А вокруг качались «богомолки» с хрипом и стоном, словно и им было тяжело от солнца. Они уныло, ритмично качали нефть и говорили: «Ну, мы-то уж обречены на эту судьбу, а ты зачем здесь?»

Порыв ветра поднял и швырнул в лицо горячий песок. «Нечего тебе здесь делать!»

Между качалок ходил человек со смуглым, прокеросиненным лицом. Я спросил его:

— Так всегда здесь?

— Нет, только сегодня, — ответил он, — для тебя специальное представление.

Песчаное гнетущее молчание, в котором слышалось лишь всхлипывание качалок и бульканье нефти, сливалось с тоской мальчишеского сердца.

Я взглянул на небо. Мрачная, налитая мазутом туча стояла над горой, и казалось, что сейчас пойдет черный дождь.

А вдали, на буграх, дробя и стуча по рельсам, убегала «кукушка», увозя за собой маленькие открытые зеленые вагончики из этого пекла куда-то за бугры, где должна быть жизнь, вода, трава.

В песках стояла конторка ФЗУ. Она была закрыта на большой, амбарный замок. Я присел в тени и стал ждать. Солнце пекло так, что песок порозовел, и казалось, на глазах начнет плавиться в стекло.

Наконец пришел кудлатый парнишка, маленький, худенький, с огромным парусиновым, туго набитым портфелем. Я встал, но он не обратил на меня никакого внимания. Держа осторожно на весу портфель, словно в нем была адская машина, он долго открывал длинным гвоздем амбарный замок своей конторы. Пока он это делал, он словно что-то вынюхивал, все время шмыгал красным носиком, одновременно стараясь сохранить глухое, неприступное выражение лица.

В конторке было душно, как в печке.

— Обожди вне кабинета, — сказал он, открывая окно.

— Я жду уже целый час.

— Тебя больше ждали.

Я присел на табурет.

— Я же тебе сказал, обожди вне.

Он приготовил ключ, чтобы открыть ящик, но ждал, пока я выйду. В окно я видел, как он открыл ящик и сначала вынул большое, с лошадиную голову, пресс-папье и осторожно положил на стол, потом достал крошечную чернильницу, ручку и несколько серых папок и сел в кресло.

Он любовно погладил папки и положил их на левую сторону, потом передумал и переложил их на правую сторону.

Устроившись таким образом, он достал из портфеля большой, толстый красно-синий карандаш и стал его чинить — сначала красный, потом синий конец — и положил карандаш возле себя.

— Можно спросить? — сказал я в окно.

— Не нарушай рабочего дня, — ответил он.

Теперь он открыл папки. В одной были стопками сложены профсоюзные билеты, в другой — большие розовые и зеленые листы марок.

Я смотрел на него и думал: «А что, он говорит когда-нибудь как человек? И у него есть мама?»

Он приступил к работе. Он раскрывал членский билет, читал фамилию, хмыкал, иногда хмурил бровь, иногда даже покачивал головой, беседуя с членским билетом, выговаривая ему за что-то, потом недовольно отрывал марку, слюнявил языком, дул на нее и как бы даже баюкал в руке и наконец осторожно, ласково приклеивал, после брал печатку и с наслаждением прикладывал.

Проделав все это, он снова читал фамилию владельца, вздыхал, прощаясь с ним, и аккуратно клал билет в сторону.

Я стоял у открытого окна и наблюдал.

— Слушай, — сказал кудлатый, — это ведь не лавочка, а учреждение.

— А что, секрет?

— Секрет или не секрет, а заглядывать не положено.

— Я ведь тоже буду членом профсоюза, — вдруг сказал я.

— Вот когда будешь, тогда и будем дискутировать.

— А что, не буду?

— Еще принять должны. Думаешь, раз! — и член профсоюза?

— А что?

— А ты когда-нибудь обсуждался на собрании?

— Еще нет.

— Ну-ну, пообсуждайся.

— А что?

— Пообсуждайся, тогда узнаешь что.

— А чего мне бояться?

— Бояться нечего, а только пообсуждайся.

В это время в конторку вошел подросток в слесарной, ржавой от железа рубашке и кепке набекрень.

— А стучать тебя не научили? — недовольно спросил кудлатый.

Подросток ничего не ответил, только положил на стол какую-то бумажку. Кудлатый долго ее читал. Казалось, он читает ее слева направо, и справа налево, и сверху вниз, как акростих.

— Поторапливайся, — сказал подросток.

— Новое дело! — воскликнул кудлатый. — Еще фабзайцы будут меня будировать.

Он обмакнул перо в чернильницу, потом посмотрел на свет, снял волосок, пристроился, скосил глаза и, коснувшись пером бумаги и уже не отнимая его, зашуршал, будто поехал поезд. А когда кончил, стоявшая на бумаге подпись действительно напоминала поезд с заглавной буквой-паровозом и цепью маленьких вагончиков и, наконец, с завихрившимся, закруглившимся на повороте хвостом.

Он с нежностью посмотрел на выпущенный им поезд и промокнул его тяжелым пресс-папье.

— И откуда тебя только выудили? — сказал подросток, пряча бумажку в карман.

— Это что, оскорбление? — спросил кудлатый.