Борис Ямпольский - Молодой человек

Караулкин вынул пачку «Норда», щелчком выбил две тонкие папироски, сам прикурил и дал мне прикурить. И так ясно было видно, как рука его с горящей спичкой дрожала.

— Ни бельмеса не понимаешь, — сказал Караулкин, глубоко и жадно затягиваясь. — Я знаешь как когда-то жил? Керосин не нюхал. Я и тебя научу, как жить, чтобы не обманывали, чтобы на тебе верхом не ездили. Чтобы сам обманывал, сам верхом ездил. Не хочешь? А я все равно научу. Ты мне нравишься. Дай губы! — И он полез целоваться. — У-уу… Будешь королем!

Оркестранты на эстраде затопали ногами и заорали гнусавыми голосами.

— Ай-ай-ай! — покрикивал барабанщик.

И в веселом и пропащем дыму казалось все нипочем, все трын-трава… Утлая, легкая лодка весело уносила меня по волнам нарисованного на эстраде зеленого моря, среди желтых и синих лебедей, и хотелось петь, и кричать, и стучать кулаком.

Ныла зурна, гремел барабан, и пела певица, говорила о том, что все нипочем, все трын-трава, все в тартарары! Вся жизнь — секунда, и больше ничего нет и не будет во веки веков.

— Деньги-меньги есть, деньги-меньги нет, — запел Караулкин.

Вдруг он подмигнул мне. Я смотрел на него во все глаза. Он снова подмигнул.

— В чем дело? — спросил я.

— Куколок видел?

— Каких куколок?

— Куколок-муколок. — Он посмотрел на часы. — Деньги-меньги есть?

— Есть.

— Не теряй времени!

По дороге он натыкался на деревья и говорил: «Дерево-мерево, улица-мулица».

Вдруг он остановился.

— Ты меня уважаешь? Потому что, если ты меня не будешь уважать, я тебя не буду уважать.

Мы потащились дальше.

— Ты меня слушайся, ты меня держись. Я знаешь какой магнит, у-у!..

Была уже поздняя ночь, когда мы вошли в старую крепость. Древние, изъеденные временем и как бы посыпанные прахом зубчатые стены привели нас к заброшенному дворцу, закрытому на огромный висячий замок. Говорят, здесь когда-то жил Ширван-шах, властитель Востока, самый всемогущий, самый мудрый, самый справедливый, как все тираны. А теперь в узких, пропахших чесноком переулках жили простые люди — жестянщики, лудильщики, разносчики керосина. И когда тут кричали, или ругались, или стреляли, когда были свадьбы или похороны, большие птицы с шумом вылетали из ветхих каменных башен, и кружились, и сердились на людей, тревожащих тишину веков, а потом садились на карнизы и, уставившись сверкающими глазами, смотрели на копошащуюся внизу пустячную жизнь.

Мы шли по кривым горным улочкам. Шаги гулко раздавались в этой каменной тишине и пугали меня. Все казалось, кто-то выйдет и остановит нас. Изредка мелькал огонек и исчезал. Что это было — светильник, или кто-то зажигал фонарь, или это был сигнал?

Девичья башня одиноко белела в небе над этой тишиной, напоминая о бесконечности веков, прошумевших над крепостью.

— А куда мы идем? — спросил я шепотом.

— А как по-твоему? — тоже шепотом отвечал Караулкин.

— Не знаю.

— Куличи ел? — спросил Караулкин.

— Да.

— А шоколад с начинкой любишь?

— Ага.

— А это слаще. — И он снова запел: «Деньги-меньги есть, деньги-меньги нет».

Какая-то сладкая, запретная волна залила меня до головокружения и понесла за ним.

— Вот здесь, — сказал он, остановившись у железной винтовой лестницы, которая вела куда-то в небо.

— Слушайте, лучше не надо! — испугался я.

— Это нам — мушкетерам? Стыдно!

И мне стало стыдно.

Мы медленно подымались по железным ступенькам. Они гремели. И казалось, это слышал весь город. Скоро мы очутились на плоской асфальтовой крыше, отдававшей ночи свое тепло. Мы прошли по ней над городом. Вокруг мерцали, переливались огни.

Мы подошли к одинокой двери.

— Ну, наблюдай, — сказал Караулкин и глубоко вздохнул. Он сам дрейфил. — Звоню! — предупредил он и с силой дернул вниз торчавшую в двери проволоку.

Где-то в отдалении зазвонил звонок, но никто не отвечал. Тогда он постучал три раза, раздельно, многозначительно. Было тихо. На море завыла сирена. Потом, гремя подковами, медленно прошел внизу ослик.

А мне хотелось вернуться и выйти из крепостных ворот, выйти на широкую, шумную улицу с трамваем, ветром, шумом моря.

— Давай отчалим, — сказал я.

— Я тебе отчалю!

Он снова постучал три раза. И наконец стук дошел до ушей тех, кто был там, и за дверями прошамкали:

— Все спят.

— Для нас не спят, — ответил Караулкин.

— А что вам надо?

— Знаем, что надо.

Дверь открылась, и свет лампы ослепил меня. Лампу держала баба-яга.

Пахло нафталином и касторкой. И от этого запаха першило в горле.

— Ой, нехорошо тут, — прошептал я.

— Ну ты, профессор! — прикрикнул Караулкин.

Мы пошли какими-то кривыми переходами, баба-яга с лампой шаркала позади.

Неожиданно из одних дверей вышли прямо в небо, под звезды, на висящий над глубоким, забытым каменным двором мостик. И небо, и ветер, и тишина — все сразу ударило в лицо. Но мы тут же влетели — баба-яга меня просто втолкнула — в большую, шумную, прокуренную, всю в жужжащих лампах, в красной плюшевой мебели комнату, полную, как мне показалось, волков и красных шапочек. Волки пили водку, а красные шапочки хихикали.

И жаркая приторная смесь вина, пудры, пота и еще чего-то ужасного, порочного.

Я не успел оглянуться, как чьи-то голые, теплые, пухлые, с толстыми короткими пальцами в кольцах руки обняли меня, и сочные, пахнущие кармином губы влепили поцелуй, от которого осталась горечь, будто кинули в рот горсть пудры.

— Ох ты! Ох ты! — говорила, обнимая меня, толстая Красная шапочка, горячая как печь. Она любила айвовое варенье и меня угощала айвовым вареньем, и губы ее в айвовом варенье были сладкие и липкие как клей.

— Деньги-меньги есть! — орал Караулкин. — Будем пить, будем гулять. Сегодня гуляем, завтра страдаем.

Принесли графинчик, и опять я широко раскрыл рот и плеснул прямо в горло вонючую, сонную, густую жидкость. И все завертелось — зеркала, лампы, белые напудренные лица, звук гитары и пиковые валеты.

— Пижон! — кричал Караулкин сквозь туман. — Ты как сюда попал? Кто тебя привел? Не знаю таких и знать не хочу! — Он дышал на меня сивухой. — Уничтожу, в крупу сотру. На все наплевать! Наперекор не стой, на дороге не попадайся, вот кто я такой!

Он ударил себя в грудь с такой силой, что свалил сам себя и как подкошенный упал на стол, в тарелки, чашки. Поднялся визг, крик.

— Поджечь хавиру к чертовой матери! — кричал Караулкин.

А ему отвечал визгливый голос красноволосой девицы:

— Субъект!

— Поджечь! — кричал Караулкин. — Спички!

— Горим! — кричали красные шапочки.

Кто-то тащил меня вниз по лестнице, и по земле, и по песку.

…Я очнулся только на бульварной скамейке, в синем рассвете, на берегу открытого, кипящего белой пеной моря.