Михаил Щукин - Белые коромысла

Появился он на базаре лет десять назад, а откуда — никто не знал. Даже фамилию не знали, а если изредка вспоминали, когда в хозяйстве обнаруживалась недостача его изделий, то говорили — старик, который на базаре коромыслами торгует. О цене с ним никогда не рядились, сколько считали нужным, столько и давали, знали, если передадут — вернет обратно. Он равнодушно засовывал деньги в карман фуфайки и по-прежнему спокойно смотрел на шумящую перед ним базарную толпу.

Месяца четыре назад Николай с Людмилой тоже покупали у него коромысло, хорошее, доброе коромысло, сделанное на совесть. Белое, отшлифованное дерево словно излучало тепло, руки сами тянулись к нему прикоснуться. Когда возвращались с базара, Людмила, помнится, вздохнула: «Господи, как еще люди живут». А Николай подумал об этом еще раньше, когда давал старику деньги.

Он положил снятую шапку на холодную печку, шагнул в передний угол, к гробу. И больше не мог сделать ни одного шага. Ноги будто вросли в некрашеные половицы. Николай чувствовал, как побежали у него по спине мурашки, и все шире, шире открывал удивленные глаза.

Старичок улыбался. Непостижимо, непонятно, но он улыбался, как живой. Маленькое, сморщенное лицо его с синеватой холодной бледностью казалось от этой улыбки значительным, мудрым и бесконечно счастливым.

Но какое, какое может быть счастье?! В голых стенах, одному, как перст, ведь даже хоронят чужие люди, обормоты какие-то?! Да не может тут быть никакого счастья, упорно и настойчиво твердил самому себе Николай — он топорщился, никак не хотел, всеми силами не хотел воспринимать стариковскую улыбку. Безразличное равнодушие, какое поселилось в нем после скандала в универмаге, которое прочно и цепко держало его, словно осыпав жизнь серым пеплом, теперь разлеталось, не оставляя следа. На смену приходило совсем другое — яростное несогласие с тем, что он видел своими собственными глазами.

Старичок с ним не спорил. Он только улыбался.

— Давай, земеля, чо присох. Скорей отволокем, да баланды пошамать, — с блатным присвистом зашептал Николаю на ухо старший из ханыг, суетливо подталкивая его к гробу.

Николай дернул плечом. Ему хотелось смотреть еще и еще. Мертвое счастливое лицо с такой же счастливой и живой улыбкой завораживало его, притягивало к себе, хотелось вникнуть и разгадать тайный смысл всего этого. А разгадав, найти веские доводы и не согласиться ни с улыбкой, ни со счастливым лицом. Неосознанно, еще не понимая себя, Николай боялся одного — вот только он сейчас согласится, и сразу его привычный, устоявшийся мир перевернется кверху ногами. Перевернется, ударится и рассыплется.

И вдруг вспомнился, вроде совсем некстати, тот взгляд, которым смотрела на него жена директора леспромхоза. Вспомнился потому, что тогда, на базаре, он, Николай, точно таким же взглядом смотрел на старичка. Этот взгляд был одного происхождения и смысла: от жены директора к Николаю, а от него — к старичку.

По случаю воскресенья одетый в новый костюм, выбритый, благодушный от выпитой перед обедом рюмочки, он стоял перед разложенными на земле коромыслами и смотрел на них, а когда подавал деньги и взглянул на старичка, подумав о том, что как еще живут люди, то его взгляд тоже словно упирался бы в пустое место. Сидящего перед ним старичка для Николая не существовало. Да, все так.

Наконец он оторвал ноги от пола и сделал два шага, встал вплотную у гроба. Смотрел еще и еще, ему надо было докопаться до самого дна, до самого последнего конца, чтобы увидеть — что там?

Но ханыги ему не дали этого сделать. Оттерли в сторону и стали суетиться вокруг гроба, переругиваясь друг с другом свистящим шепотом. Один предлагал нести крышку отдельно, а двое других, чтобы лишний раз не возиться, решили ее тут же, в избушке, и приколотить. Темные старухи осуждающе качали головами и вздрагивали от стука молотка.

Вчетвером подняли гроб с табуреток — он оказался легкий, словно был пустой — толкаясь в низких дверях и в тесных сенках, вынесли его на улицу, где мерз, ожидая их, сержант с малиновыми ушами, и потащили дальше, к машине на соседней улице.

Николай шел сбоку тропинки, придерживал угол гроба, проваливался в неутоптанный снег, смотрел на плохо обстроганную, ничем не обитую крышку, видел неубранные заусеницы, наполовину выколотый сосновый сучок, а перед глазами у него, одновременно, плыла загадочная улыбка старика. Так чему же он все-таки улыбался? Не смерти же, в конце концов?!

Гроб благополучно донесли до машины, затолкали в кузов, покрытый брезентом, сержант придирчиво осмотрел, как все расположились, сам сел в кабину, и машина тронулась. Николай держался за борт кузова, смотрел в щель прорванного брезента, видел проплывающую мимо по-деревенски пустынную улицу, дома, белые шапки на их крышах, нахлобученные по самые окна, утоптанные тропинки, тянувшиеся к калиткам, — все видел, но как бы вторым, не главным зрением, а первым и главным — стариковскую улыбку. Она плыла, не исчезала, навсегда запечатленная, как на фотографии, и казалось, что обращена именно к нему, Николаю Арефьеву, и тайна заключается как раз в том, как он ее воспримет.

«Да что за черт! — пытался остановить себя Николай. — Великое дело — старик умер. Может, он и не улыбался вовсе, может… да мало ли что может быть! Не ломай голову, лучше о себе подумай. Пробухаешь вот пятнадцать суток за здорово живешь, тогда почешешься!»

Так он пытался думать и пытался ругать самого себя. Но мысли его словно ходили по одному, строго очерченному кругу, снова и снова возвращались к стариковской улыбке.

Машина пересекла центральную улицу, въехала в узкий, но расчищенный от снега переулок, который вел к кладбищу. Переулок был с ухабами, машину потряхивало, и ханыги, ежась от мороза и согревая дыханием холодные руки, ногами придерживали гроб, чтобы он не ползал по кузову. Жалели о том, что старик одинокий и поминок не будет. А жрать охота. Скорей бы уж закончить с этим делом.

Николай негромко, но властно сказал, чтобы они убрали ноги. Присел на корточки и стал придерживать гроб руками. У него было сейчас такое чувство, словно он давным-давно знал старика, но даже и это знание не помогало ему разгадать тайну. А она, догадывался Николай, очень проста.

Чему может улыбаться человек, перешагивая роковую черту, зная, что за ней никого и ничего нет? Пустота. Пустоте не улыбаются, дальше тянул свою ниточку Николай, улыбаются, когда смотрят на жизнь. Значит, в прожитой жизни старика было что-то такое, чему он, оглянувшись в последнюю минуту, смог тихо и спокойно улыбнуться. А чему он улыбался — это навсегда останется тайной.

Машина резко затормозила. Николай качнулся, ударился плечом в борт кузова, оторвался рукой от крышки гроба, успевшей нахолодать, и словно бы вернулся к действительности. Машина стояла у ворот кладбища. На воротах сидела черная, съеженная от холода ворона. Почему она здесь? Ведь в такие морозы всякая птица тянется ближе к человеческому жилью? Николай огляделся и догадался — ворона надеялась отогреться под солнцем. Хоть и во второй половине дня, но оно сумело все-таки пробиться сквозь молочную изморозь, блестело и растворяло ее.