Владимир Пшеничников - Выздоровление

Николай разрезал ножницами нитки и стал перебирать бумаги. И справки тут были, и квитанции, и облигации попадались, но один листок Николай задержал в руках и положил перед собой за стол. Когда-то он был свернут треугольником, и было это письмо отца с фронта. Запинаясь и показывая Катерине неясные места, Николай прочитал:

«Дорогая сестричка Мотя, кланяется тебе брат Сергей Акимов. Письмо твое, дорогая сестричка, получил неделю назад и узнал, что ты жива и здорова. Я тоже жив и здоров, о чем спешу сообщить. Не печалься, дорогая сестричка, что не попадут ко мне шерстяные носки, которые ты связала. Мне достались варежки, а в них записка, что связала Соня Кадергулова из Казахстана. Пишу тебе, дорогая сестричка, перед боем. Я сыт и здоров. Напиши, как ты живешь, как поживает известная тебе Полина. С солдатским приветом — Акимов».

Во всем письме не было ни точек, ни запятых, но зато все на месте стояло в самой последней строке:

«Можете быть уверены: враг будет разбит, победа будет за нами!»

— Надо же, сохранилось, — сказала Катерина. — А Полина — это мать твоя?

Николай кивнул.

— Надо же… Вот как, сынок, — Катерина погладила притихшего Витьку по голове. — А платок подарил, наверное, кто-нибудь. Может, отец привез?

— Может быть.

— А может, жених… Ты не помнишь?

У Николая опять сдавило грудь: ничего он не помнил и не знал. Думал, откроет сундук, покажет Витьке дедовы фронтовые награды… Неужели все до такой степени беспамятные?

Отцовы награды они положили в шифоньер, в коробку со своими документами и Катериниными бусами, а сундук вынесли назад в сени, не стали больше ничего менять, и пеленки, и платье оставили. Молчал Николай, молчали и Катерина с Витькой. Каждый думал о чем-то своем.

На вечернюю смену Николай в это воскресенье ушел пораньше: соорудил все-таки переноску, а на ферме хотел поискать свободный плафон. Сразу запускать котел было рановато, и он стал проводить свет на улицу, забивал гвозди и чуть пригибал их, чтобы переноску можно было снять и свернуть. Вилку он взял от старой электроплитки, прогоревшую и треснувшую, и теперь на месте уже ломал голову, чем бы ее обмотать, чтобы не ударило ненароком. Плафона тоже нигде не было, и голая лампочка светила как-то сиротливо и холодно. Правда, испытывал он свою проводку еще при свете заходившего солнца (весь день был морозный и ясный).

Потом загудел котел, и Николай устроился ждать, когда закипит вода, на лежаке. Пока возился с освещением, голова его была занята этим простым механическим делом, а как сел, так словно кто перемешал его мысли, и получилась каша. Никогда не наваливалось на него столько, но он не завидовал своему прежнему беспечальному житью-бытью. Так и коровы живут, как он жил. Может быть, тут он перегибал маленько, а может быть, и не перегибал…

В котельной стало тепло, и он снял шапку, чтобы поднять наушники кверху. Невольно погладил свою растущую не по дням, а по часам лысину и усмехнулся. Неужели только она досталась ему в память, в наследство от отца? Да нос, востренький и белый, да размер ноги и оттопыренные большие пальцы на ступнях… Так-то в Богдановке и никто больно не мог сверкнуть другим наследством, но все же… Николай больше четырех месяцев числился уже телезрителем и мог судить о настоящем наследстве. И не в смысле денег, обстановки, книжек и вещиц всяких. Но сегодня впервые позавидовал он тому, как ведут себя те наследники, рассуждают, с молодых лет могут как-то так повести себя на людях… с молодых лет знают, что им надо от жизни. Они самостоятельно могут не только штаны носить, но и судить о чем-то, разбираться без подсказки в своей да и в любой жизни. Почему Николаю надо было, ну, пусть пятнадцать лет вкалывать без особого смысла, наживать эту язву, с трудом приноравливаться к семейной жизни, набивать шишки на ровном месте, открывать то, что давным-давно открыто? Да еще оглянуться потом назад и увидеть только неровную, кривую строчку одних только своих следов. Почему его сразу не научили видеть главное, знать это главное, эту «суть» и этот «корень»? Ждал чего-то отец… Чего он ждал? Ну, может быть, и не очень-то ждал… Искал что-то! Если искал, почему Николай не знал, до чего, до какой черточки дошел он, чтобы самому потом именно с нее и начинать? Ах, он со стыда сгорал за папку… Сынок-то еще!

Так, и что ему теперь надо? Работа есть. Ее надо было? Получил… Свалилась в руки-прямо. Дома потеплело? Так ведь и никогда холодно не было, случалось, правда, гулял сквознячок, так ведь не надо было ждать, чтобы кто-то закрыл окошко или дверь…

Сын растет… Видали?! Значит, сына он должен человеком сделать. А как же он его человеком сделает, если сам чуть только от ко… от телка отошел?

И Николай увидел (и вроде не стало каши в голове). Он увидел, как поднимает его отец на руки и показывает на небе кувыркающуюся звездочку… Как поднимает дед Иван сына и показывает трактор на дальнем увале… Как сам он идет с сыном Витькой… Как сын Витька ведет своего сына… Отец поднял Николая на руки и вынес во двор показать спутник за пять лет до своей смерти, но и тогда он стоял уже на своей грани, не шагнул дальше сам, но ведь и Николая не подтолкнул. А если бы иначе? Если бы сыновья начинали жить не с нуля, а с заветной отцовой черточки? Николай ясно увидел, что он бы тогда и ногтя своего внука не стоил, а правнук, может быть, и не вспомнил бы его, став вровень с теми… с наследниками-то. Но нет — такой вспомнит, такой знал бы, что не сам вырвался… А может быть, так уже есть где-то на самом деле, и только он, Николай Акимов, его Богдановка, худой Мордасов оказались в стороне от слитного и густого движения? Ну, пахали, ну, хлеб сеяли. И обрекали детей жить в стороне от главной дороги, потому что сами родились на обочине?

Николай сидел на жестком лежаке как завороженный, медленно покачивался, опершись руками на доски, на которых сидел. Гудело пламя в котле, завывал электродвигатель… Он, наверное, просто одурел в этом шуме, запахе гари и подтекавшей из топливного насоса солярки. Взглянув на манометр и ничего не разобрав издали, Николай встал и подошел к котлу. Железо, жидкость солярка, невидимый электрический ток — вся эта мертвечина работала и казалась живее его, живого. А сейчас и пар колыхнет стрелку манометра… Николай вышел наружу, на морозец и увидел свою тень от прибитой чуть в стороне от двери лампочки, а тень от столба тянулась до тамбура коровника, откуда прибегут скоро с ведрами гомонливые доярки, здоровые и подвижные до пенсии и больные на другой день после выхода на заслуженный отдых…

Они и прибегали потом, но лампочки над котельной не заметили, потому что на дойку приезжал директор Багров и состоялся не столько крупный, понял Николай, сколько громкий и бестолковый разговор.