Владимир Пшеничников - Выздоровление

— И свитер тот же, — сказала.

Микуля раздавил окурок о дверцу плиты и неловко обнял ее колени…

Про тетку Марфуту он вспоминал на пороге горницы, замолкал и шел, держась за Антонину, на цыпочках. «Да не крадись ты», — обычно говорила она, не понижая голоса. Сегодня Микуля был трезв абсолютно, и от ее голоса в кромешной тьме, в двух шагах от материнской кровати, аж вздрогнул.

— Зачем ты так? — пробормотал, и она послушалась.

— Стол теперь у нас посередине, — шепнула и чуть дотронулась до крышки (а могла бы и ладонью похлопать, обозначая острый угол).

За занавеской Микулю ждало еще одно испытание: Антонина обычно включала на все время жужжащий ночник в виде оранжевой лилии. Хмельному ему было даже очень желательно это скудное освещение, а теперь… «Хоть бы раздеться успеть», — думал Микуля, потому что к свиданию специально не готовился, однако. Антонина словно забыла про ночник, и за сатиновые общевойсковые до колен можно было не волноваться. А может быть, она легко читала его мысли в незамутненной голове? В ноябре, когда случился разлад, он, кажись, и правда был невменяемый от литра слободской сивухи…

Ожидание чего-то невероятного завладело Микулей. Он замер на постели, хотя это было не в их правилах — обоих в эти минуты взвинчивал азарт борьбы, очень даже не шуточной, из которой оба выходили побежденными, и на спине у него едко пощипывали свежие царапины… Теперь Микуля хотел бы уклониться от горячих, цепких объятий Антонины, и не знал, как это сделать поаккуратней, чтобы не обидеть ее, двадцать раз уже повторившую «соскучилась — соскучилась — соскучилась»… Но она и это поняла без слов. Размягченная ее ладонь легла Микуле на грудь, согрелась и поплыла медленно, тихо поплыла вниз, оставляя след ласки, вызывая непривычный озноб. Микуля не шевелился, он словно видел этот теплый след и уплывающую ладонь.

— Тонь, — Микуля проглотил комок, — не надо так…

— Нет, нет, — зашептала она, прижимаясь, — хоро-оший…

В эту ночь учились они и разговаривать.

Микуля уже засыпал, лежа на спине, когда Антонина тронула его за плечо.

— Валер, наверно, пора тебе, — и тихо прильнула, чтобы запастись теплом, сохранить его, неизвестно, на сколько часов или дней сохранить.

Микуля блаженно улыбнулся в потемках.

— М-м, пора, — пробормотал, соглашаясь. — Я уже сплю.

— Домой, — уточнила Антонина, — поздно… Вале-ер. Скоро мама встанет тесто месить. Слышишь? Пироги у нас.

— Угу. Скажи ей, Мику… я пышки с кислым молоком люблю.

Антонина притихла.

— Валер, ты остаешься, да?

— Уже. Сплю.

— Совсем? — неуверенно спросила Антонина.

— Да, — выдохнул Микуля свое последнее слово, — не до пятницы же…

Тихо, хорошо было ему. Может быть, жене его не до сна сделалось, а он неостановимо засыпал, скатывался в застывшие теплые волны. Рядом была женщина, что-то беспокоило ее, но она не мешала ему, не останавливала, не спасала, а он и не боялся утонуть. И не надо ничего говорить.

Повернув голову, Микуля уперся лбом в мягкий плюшевый коврик, на котором, наверное, и в потемках рыбачил вечный старичок в белой панаме и с удочкой, похожей на ружье.

Районную газету принесли через день после собрания, и мы прочитали:

«В колхозе имени Чапаева с отчетным докладом выступил Н. С. Гончарук. Работа правления признана удовлетворительной. Утверждены списки не выработавших минимум выходо-дней, списки на награждение медалью «Ветеран труда», решены другие вопросы. Избран новый состав правления и ревизионной комиссии, пенсионный совет и делегаты на районный слет колхозников-ударников. Колхоз переименован в «Лопуховский».

Мы думали, ну, и нормально, значит, везде одинаково, но везде-то как раз потише было, и про нас, наверно, потому так, чтобы другим неповадно стало.

— А вообще, Елена Викторовна, дай вам волю, вы человеком непременно больного провозгласите, — заметил не без назидательности Чилигин. — Человек изо всех сил землю пашет, хлеб убирает, общественной работой занимается, он герой дня, можно сказать, Но если при этом не чихнет, не кашлянет, чирьев не нахватает, то для вас его вроде как и нету совсем. Здоровяк, по-вашему, как все равно что алиментщик, лишенец, выражаясь по-старинному, — нету его для медицинской общественности… Но он есть, Елена Викторовна!

— Да есть-то есть, — неуверенно произнесла фельдшерица, но под строгим взглядом председателя сельсовета смолкла.

— И тебе должно быть ясно, исходя из чего, придумали твои начальники всеобщую диспансеризацию, — Чилигин даже из-за стола вышел, чтобы на ногах продемонстрировать движение мысли, саморазвитие этой мысли до абсурда, до тупика, которым и заканчивается всякая неординарная мысль. — Можем мы идти на поводу у медицинского ведомства? Нет? Конечно, нет! Иначе следом милиция двинется, и у каждого из нас будут отпечатки пальцев снимать — тоже ведь логично, и забота о благе государства видна. А если дать волю министерству связи, Госстраху? Улавливаешь? Нет, голубушка, не можем мы вам потрафлять. И путать обыкновенный медосмотр с поголовной, как ты говоришь, диспансеризацией… Чего так приспичило?

— Второй раз сам главврач звонил, — вздохнула фельдшерица. — Ругается. Говорит, все колхозы прошли, только наш да еще там… он не сказал, кто еще.

— Во-от, — Чилигин усмехнулся. — Видишь, как тебя легко в заблуждение завести. Не «да еще там», а по меньшей мере двенадцать хозяйств из восемнадцати!

— Но я пообещала, Яков Захарович…

— Что ты могла пообещать?

— Что вам скажу. Передам…

Чилигин сел за стол.

— Спасибо, передала, — сказал суховато. — И если конкретных, по делу, вопросов нет, иди и работай.

— А если опять позвонит?

Чилигин помолчал.

— Мне уж неловко. Через день туда с отчетом ехать…

— Ясно, — перебил Чилигин. — Пусть звонит мне. Я ему объясню, что такое для сельского человека весна, и где он должен весной находиться. Все. Есть вопросы по делу?

— Да так вроде нет, — неуверенно проговорила фельдшерица. — В бригады большие аптечки отправила, санбюллетени с Верой написали…

— Бригад теперь шесть, ты знаешь об этом?

Фельдшерица кивнула и поднялась со стула.

— А вы бы сказали бы все-таки Николаю Степановичу…

— Зонтик не забудь, он мне не нужен, — Чилигин нахмурился и взял с телефонного аппарата трубку.

Фельдшерица вышла, плотно притворив за собою дверь, и Чилигин положил трубку на место; звонить куда-то, точно, надо было, но он сейчас не помнил, куда. Сцепил ладони и на минуту задумался, прислушиваясь. Тишину вообще Чилигин любил, мечтал о ней, но уж чересчур она бывала чревата всякими неожиданностями, чтобы радоваться ей в натуре. Почему это не слышно ни секретаря, ни бухгалтерши? Ведь тут они, за стенкой. Значит, шепчутся непременно о нем, о его этой… прошлой… нашли занятие!