Владимир Пшеничников - Выздоровление

— Ты знаешь, что я была замужем? — спросила она вдруг.

— Ну, и что? — покривил губы Николай.

— Два месяца прожила с ним в городе…

— Не подошел? — почти весело спросил Николай.

— Дружки у него были, я побоялась, — Катерина подняла голову и посмотрела на Николая. — Ко мне же до сих пор подойти боятся, думают, следит. А он уже отсидел и другую себе нашел.

— Ну, и что?

— Ничего, — прошептала Катерина, она опять склонила голову и всхлипнула.

Потом, много позже, Николай думал: а не выдумка ли это? Любила Катерина напустить на себя, чтобы жалели ее и все такое. Правда, была она, точно, не девочкой, но паспорт у нее, когда пошли расписываться в сельсовет, оказался чистым…

Разоспавшись, Катерина повернулась к Николаю лицом и, столкнув одеяло, перебросила через его ноги свою, горячую и тяжелую. Николай, не утерпев, шевельнулся и тут же услышал, как прервалось ровное дыхание жены.

— Кто тут? — вдруг бодро спросила она и, убрав ногу, привстала на локте.

— Да я, я, — отозвался Николай.

Он едва сдержал смешок, до того знаком был этот бдительный вопрос, будивший его по ночам. Привычка у жены была давняя, но приобретенная не от проживания с мужем-бандитом, как пыталась она объяснить, а скорее всего от общежития, со времен, когда училась на повариху.

Успокоилась она, как всегда, тут же.

— Чего не спишь? — спросила.

— Днем выспался, — шепотом ответил Николай.

— М-м…

Поджав ноги, Катерина отодвинулась к своему краю перины.

Теперь Николаю трудно было припомнить, к чему устремлялись они первое время. Ну, ладили порядком подзапущенный дом; ожидая ребенка, хлопотали о хорошей корове; обзаводились всякими мелочами, не казавшимися, однако, мелкими. Только тогда понял Николай, как истосковался он по таким-то хлопотам. Он пахал землю, сеял в нее зерно, всходившее потом и выраставшее более или менее удачно, за все получал деньги, и это как-то не задерживалось, не оживало и не умирало в нем. А вот домашние дела западали и в память, и в душу, настраивая радостно жить дальше. Они, конечно, и цели ставили себе: родить сына, купить мотоцикл с коляской, чтобы ездить в гости к жениной родне, перекрыть крышу жестью… Но не это заставляло поздно ложиться и рано вставать, а сам настрой, настроение или как там еще? Николай вспоминал его, чувствовал, но не смог бы передать словами. Это, пожалуй, любому трудно — объяснить, почему ему жить охота. И ведь молодые совсем были, вот что интересно…

Два года Катерина собиралась рожать, но ничего у нее не получалось, и дело заканчивалось больницей. В доме пахло лекарствами, а первыми подругами жены стали медичка Лена и завпочтой Вера. У завпочтой была та же слабина. Чего они только втроем не выдумывали! Кастрюлями варили какую-то дрянь, пользуясь которой, Катерина отстраняла Николая от себя на месяц и больше. А то приводила бабку Монашку, которая кропила чистую постель водой из бутылочки, а, уходя, крестила их, говоря: «С богом, детки…» Потом Николай не мог всю ночь отделаться от ощущения, что бабка стоит рядом с кроватью… Только на третий год родился у них долгожданный сын Витька.

После родов Катерина долго и всерьез болела, но и, поправляясь, все толковала, что у нее рак. Николаю в одиночку приходилось выслушивать самые невероятные жалобы и упреки, а Катеринины причитания над Витькой душу выворачивали.

— Золотой мой сынок, — тянула Катерина, укачивая его в люльке, — помрет твоя мамка, и будешь ты голодный и холодный…

— Да ты что делаешь-то? — не выдерживал Николай.

— Ниче, ниче, — быстро меняла тон жена, — подопрет, тогда узнаешь. Но Витьку, и не надейся, тебе не оставлю, мама его заберет!

— Кать, ну ты человек или нет? — пытался пронять, пристыдить ее как-то Николай. — Тебе же двадцать пять лет, а ты причитаешь, как Монашка, даже хуже…

«А может, опять какая-нибудь ворожба? Может, опять от какого-нибудь нечистого духа перестраховывается», — думал он про себя и подговаривал Пашкину жену выведать правду. Татьяна приходила к ним и, беременная во второй раз, приводила своих двойняшек. Они закрывались в горнице и о чем-то долго говорили, заигрывали с девчонками и Витькой, а то чуть ли ни плакали, жалуясь друг другу на что-то. Потом Татьяна докладывала:

— Болеет она, Коль, взаправду. И по женскому, и так, ты не обижайся.

— Болеет, пусть лечится тогда, чего душу-то выматывать?

— А Витьку куда? Пока от груди не оторвет, нечего и думать. Ты уж не перечь ей.

Николай не перечил, осваивал, как шутили потом, смежные специальности. Катерина ходила невеселая, но на судьбу не жаловалась больше. Потом она сделалась здоровой.

Радостей у них и без того прибавилось: у Витьки прорезались новые зубы, он начинал играть с погремушками, лопотать что-то и впервые сказал «ба-ба». Николаю слышалось «па-па», но он помалкивал, опасаясь обид. Катерина пополнела и ела все, вплоть до кислых, перетомленных в печи щей. Спать они снова стали вместе. А три прожитых года Николай условно посчитал за шесть, но сказал об этом только Пашке Микешину.

Он стал неплохо зарабатывать на новом тракторе, и Катерина взялась писать дальше в заведенную со свадьбы сберкнижку. Все как-то скруглилось в их жизни. Зорька приносила бычков, и они два года откармливали их на сдачу («одна тысяча двести» — записала Катерина в книжку). Молока тоже было вволю, и они стали шесть литров в сутки сдавать государству. Потом кто-то подсказал, что если хотеть чего-то по-настоящему, то надо сдавать масло. Совета послушались, и вскоре им выделили стиральную машину. За покупкой в Мордасов Катерина ездила с Пашкой Микешиным и разведала там, что таким макаром можно и мотоцикл заиметь, «Урал» с коляской.

— Пока тебе за работу выделят, помереть можно, — сказала она Николаю. — А так купим на масло и будем к маме ездить.

Николай не возражал. Но быстро нужного количества масла они не набрали, затея провалилась, и Катерина поостыла, даже жалела, что понапрасну обделяла их и, главное, Витьку, который мог бы в сливках купаться.

— Давай теперь ты работай, — сказала она Николаю, в котором уже прочно сидела эта чертова язва.

Изредка Николай жалел, что уже перестала его радовать жизнь сама по себе.

— Мы вроде как состарились, — сказал он однажды Катерине.

— Тебе ли жалеть, — усмехнулась та, — лысый петушок!

От кого-то все же прознала она про его доармейскую «любовь», несуразную, стыдную, и при случае, самом неподходящем, стала укалывать напоминаниями.

— Ветеринарша, поди, слаже была? — спрашивала в постели, и Николай закипал изнутри, стискивая зубы, но выдержки у него пока еще хватало, чтобы тут же не заплатить жене той же монетой.

А начинал он лысеть, в отца, лицо его становилось каким-то глазастым. Когда он неуклюже целовал Витьку, Катерина из ревности, что ли, отстраняла его: