Юрий Скоп - ТУ-104 и другие

Иногда в ночных рейсах мне кажется странным, что где-то внизу, под невидимыми крыльями, проносится целая страна, с гулкими городами, сонными, сумерничающими в полях деревеньками, студеными, синими от снега лесами, страна разных-разных людей.

Ночь разлучает меня с землей, обкрадывает, старательно подсовывая взамен тягучее ожидание.

— Рита, Москва!

Майка перегибается через меня к окну.

Огромный электрический муравейник постепенно растет перед глазами.

Еще невозможно разобрать, где улицы, где дома — одни сплошные огни, гигантская карусель огней. Но вот под полом с мягким шипением выходят навстречу земле отекшие за полет ноги-шасси, и огневая земля совсем близко, можно даже читать неоны, видно раскачивающиеся блики бегущих по автострадам автомобилей.

— Москва!

У порта уютное, домашнее название. Его так и хочется произносить по складам — До-мо-де-до-во. Старинные боры вокруг аэродрома, и прямо к летному полю выходят сосны. Летом Домодедово особенно хорошо: в перестойные июльские дни смолой, свежестью скипидарной далеко пахнет. И если выйти под вечер из пилотской гостиницы и пройти километра два по накатанному грейдеру в сторону заката да еще потом босиком по отсыревшим лесным тропинкам полазить — враз забываются асфальтовые тротуары и делается легко-легко. А на рассвете начинают соловьи...

Домодедово — это тишина, мгновенный холод свежих простынь и самое лучшее на свете табличное предупреждение на двери комнаты: «Не шуметь. Экипаж отдыхает».

Засыпаешь после полета сразу, как на парашюте в сон проваливаешься, только и успевают запомнить уши напоследок негромкий рояль откуда-то снизу, с мужских этажей, да задавленный толщиной стен моторный гул с неблизкой отсюда взлетной полосы. И ничего не снится в Домодедове — это значит, хорошо поработалось, и все заботы истратились на перелете.

По утрам, если у Майки настроение, она смеется. Ослепительно звонко. Хохочет, и все. Без причин. Будит всех. Вот и сегодня такое же: сидит на кровати в рубашке, зеркало на колени пристроила, рвет гребенкой рыжие завитки, и хохочет, и напевает:

— Мальчишки-девчонки, девчонки-мальчишки... Рита, Клава скоро придет. Только что заглядывала и меня разбудила. Утвердили ее инструктором...

Фаридка зевает длинно-длинно и, зевая же, говорит:

— Все. С нее причитается.

Мы давно сговорились между собой, что, если Клавдию утвердят для нашей службы инструктором, с нее положен обед в лучшем московском ресторане, который мы сами выберем.

В дверь стучат, и Майка с Фаридкой, охая, бухаются под одеяла.

— Что, сони, перепугались?

На пороге стоит Клавдия. В новенькой красной кофте, в узкой черной юбке, туфли-шпильки. Стоит картинно, нарочно. Показывает себя. Клавка красивая. Как-то хищно красивая. Тонкий нос — горбинкой, тонкие губы — натянутым луком, ноздри нервные — подрагивают. В талии Клавка тонка, бедра плавно расходятся. Единственный, пожалуй, изъян — ноги с сильными, не по-женски, икрами.

— Я еще вчера к вам хотела зайти, — говорит она, — да пожалела.

Мы засыпаем Клавку вопросами. И Клавка охотно рассказывает:

— Утвердили. Запросто. Стаж летный куда больше — пять лет. Языки знаю. Девчонки, к нам новый командир назначен. Вчера улетел в Лопатск. Симпатичный. Седая прядь вот здесь. Высокий. Я сразу же...

— Влюбилась? — ойкает Майка. — А Миша?

— Миша... С Мишкой я здесь виделась. Выполнил он норму мастера спорта. В сборную России его включили. Сейчас он в Киров уехал. На сборы. Мы с ним погуляли по Москве. Как мастером заделался, сразу заикаться меньше стал... Но командир, я вам скажу, мужчина!..

— Холостой? — спрашивает Фаридка.

— Не знаю...

— Если что, разведем, — на полном серьезе говорит Фаридка.

Мы все хохочем.

— Клавка, так с тебя обед причитается, — напоминаю я.

— Будет сделано. Вы вставайте быстрее, да в Москву поедем. В парикмахерскую зайдем, а потом, — Клавка улыбается, — чаю попьем...

До вылета в обратный рейс у нас уйма времени. Мы не спеша завтракаем в чистенькой столовой. Потом «тройкой» идем к командиру отпрашиваться в город.

Летчики играют в преферанс. Бубнов разрешает, а Генка, глядя на меня, говорит:

— Напрасно ты их отпускаешь. Раз с нами не хотят дружить, пусть сидят в гостинице.

Фаридка показывает ему язык.

Экспресс стремительно несется по шоссе в столицу.

После парикмахерской на Кузнецком мосту мы чувствуем себя превосходно и, шагая по московским улицам, еще долго обсуждаем прически, расцветки маникюров.

— Пошли, девчонки, в бывший «Гранд-отель», — говорит Клавдия. — Я там была уже с Мишкой. Шикарный ресторан. Такие шампиньоны готовят!..

— А я вот еще ни разу не была в ресторане, — говорит Майка. — Даже страшно. И потом, мы в форме...

— Днем можно, — успокаивает Майку Фаридка, — днем все можно...

Не часто, но за три года работы в Аэрофлоте мне приходилось бывать в столичных ресторанах. Навсегда запомнились приглушенный уют «Метрополя», шумная, несколько развязная роскошь «Праги», пресыщенная духота «Арагви». Сейчас бывший «Гранд-отель» поразил меня чем-то излишним, незаполненным, огромным. Наверно, когда-то давно здесь любили гулять купцы, причем обязательно высокого роста, здоровенные.

Майка ойкнула, остановилась растерянно в зале. Клавдия решительно направилась к метрдотелю.

— Ничего себе аэродром! — восхищенно сказала Фаридка.

За столиком мы сидим у необъятного окна. Клавдия нарочно подсовывает меню Майке. Меню толстое, на двух языках, и Майка долго-долго читает его.

— Может, возьмем по борщу и котлете? Недорого...

Я замечаю, как в глазах у официанта — он стоит в учтивой позе, приготовив карандаш, — закачалась усмешка.

— Нет, что ты, — улыбается Фаридка, — лучше манной каши.

Приходится выручать вконец смутившуюся Майку.

— Клавдия, заказывай сама. Мы тебе доверяем.

А на улице, окно выходит на площадь к музею Ленина, как-то учащается движение, набирая новый ритм.

— Дождик! Девчонки, дождик! — почему-то шепотом вскрикивает Майка. — Самый первый!

Сначала окно потеет, потом ливневые струйки расцарапывают его, расчесывают, и вот уже вода потоком, лавой.

Официант с полным подносом замирает у столика, и все, кто сидит сейчас в огромном зале, тянутся к окнам. Официант натренированно разливает по крохотным рюмкам коньяк и очень вежливо говорит:

— Ну-с, с дождем вас первым, летчицы!

Майка кривится:

— Коньяк... клопами пахнет...

— Сама ты клоп, Майка. Пей, гуляй! Дождь над Москвой. Над дождем небо. А над небом кто? Мы!

Фаридка разливает теперь сама по фужерам. Она уже раскраснелась, и я знаю, сейчас начнет кокетничать.

Фаридка — татарка. Фаридка симпатичная: смуглая вся, как вороненок, глаза словно из бархата, навыкате, и на верхней, остренькой губке заметная строчка — усики.