Вячеслав Пьецух - Предсказание будущего

— Нет, это мне будет уже вразрез, — отказался старик, покрывая ладонью рюмку. — Я вот лучше на картошечку нажму, хорошая картошечка, это будем говорить откровенно.

— Так вот подумал я, подумал, — продолжал Вырубов, — и решил в деревню перебираться. Из нее мы вышли, в нее все когда-нибудь и вернемся. А деревенская жизнь мне в принципе по душе.

— Это конечно, — неожиданно вступила старуха. — Теперь жизнь на селе отличная, налогов таких уж нет, трудодень настоящий, косить дают. Это раньше была, как сказать, жуть, а теперь ничего. А раньше мы были, точно, голодранцы и темнота.

— Или возьмем эти самые товарки, — поддержал ее дед. — Прежде мы как проводили досуг? Пойдем в рощу на эти самые товарки, первое занятие — драться. Подеремся, перекурим и опять за драку. Безобразно проводили досуг, это будем говорить откровенно.

— Но мой-то всегда был обчественный парень, — сказала старуха, угодливо глядя на старика. — Передовой, начинщик, самый головорез.

— Это точно. Я еще до колхозов был пролетарии всех стран соединяйтесь…

В сенях хлопнула дверь, и через мгновение появился крупный мужик, оказавшийся бригадиром Василием Пудиковым, которого дед Михайла почему-то отрекомендовал как сукиного кота.

— Кто тут у нас будет корреспондент? — спросил бригадир откровенно зло.

— Ошибка вышла, — ответил дед. — Это не корреспондент, а просто-напросто человек; пожить с нами хочет, более ничего.

— Что-то я не пойму: продавщица Зинка по всей деревне раззвонила — корреспондент приехал, корреспондент!.. А тут какая-то совершенно другая тональность…

Сказав эго, бригадир перевел взгляд на Вырубова и добавил:

— Выйдем ка, товарищ, на пару слов.

Они вышли на двор, сели на скамеечку возле калитки и закурили.

— Значит, погостить приехал, воздухом подышать? — начал бригадир Пудиков, глядя в сторону магазина.

— Нет, тут совсем другое, — ответил Вырубов, — Я, видите ли, разочаровался в городской жизни. Хочется побыть с простыми, исконными людьми, потому что они самые праведные и есть. А в городе тяжело: суетно, неуютно… Подумал я, подумал и решил в деревню перебираться.

— Ну, парень, ты меня удивил!

— А по-моему, тут нечему удивляться. Возьмите хотя бы природу, пейзаж — ведь это же райские кущи!

Пудиков потушил папиросу и сделал протяжный выдох.

— Тут за день так накувыркаешься, — сказал он, — что в глазах темно; жену родную не видать, не то что райские кущи.

— А я вот гляжу и не могу наглядеться: пруд, тишина, петухи поют… Но это еще не самое главное. Самое главное, что здесь все располагает к высокой деятельности разума и души.

— Насчет разума и души я смолчу, потому что не та у меня специальность, но вообще скажу: хочешь верь, хочешь не верь, а я ничего бы не пожалел, только бы перебраться в твой неуютный город. Партийная совесть мне не позволяет, а то бы ноги моей здесь не было — это я искрение говорю.

— Странно… — заметил Вырубов.

— И ничего не странно! Я, понимаешь, на многомиллионность рассчитан, индустриального я характера человек, а меня окружает прямо противоположная тональность!

Пудиков медленно, как-то печально достал из пачки новую папиросу и воткнул ее меж зубов. Затем он чиркнул спичкой о коробок раз, другой, третий и, вероятно, оттого, что спичка не зажигалась, в сердцах выплюнул папиросу.

— Чувствую, зря я тебе тут всего наболтал, — сказал он. — Ты уж давай про наш разговор — молчок.

— Хорошо, — сказал Вырубов.

Пудиков поднялся со скамейки, отряхнул брюки и удалился.

Между тем уже занимался вечер. Он был приятных розоватых тонов с золотым подбоем, но довольно прохладный: рано пала роса, и над прудом повис туман.

Пронзительно пахло свежестью, как пахнет обычно в прохладные вечера.

Вырубов посидел-посидел и решил пройтись по деревне на сон грядущий. Он миновал заброшенную церковь, которую еще окружала поржавевшая металлическая ограда и увидел продолговатое бревенчатое строение — по всем приметам бригадный клуб. От нечего делать Вырубов вошел в сени, толкнул дверь, обитую зеленой клеенкой, и оказался в небольшом зале, где крепко пахло известкой и табаком.

Народу в клубе было немного: двое парней играли на бильярде, у крайнего окна небольшая мужская компания просто курила какие-то необыкновенно вонючие сигареты, а на сцене, низкой, как подиум, сидел ненормально огромный малый и, внимательно склонив голову набок, пытался подобрать на баяне «Подмосковные вечера». Все были почему-то в домашних тапочках.

Побывав в деревенском клубе, Вырубов отправился к старику Пудикову устраиваться на ночлег. На деревне было уже темно, только западная сторона неба светилась тяжелым сизо-голубым светом и почти в самом зените сиротливо горела одна крошечная звезда; где-то поблизости залаяла собака и поперхнулась.

— Эй, малый, поди сюда! — внезапно услышал Вырубов чей-то голос, доносившийся, кажется, со стороны черемуховых кустов, разросшихся прямо напротив клуба; Вырубов помялся и с неохотой пошел на голос.

Сразу за кустами была скамейка, на которой сидели три парня в белых рубашках, расстегнутых до пупа. Один из них сказал Вырубову:

— Ну что, бес, опять приехал критику наводить?

— Да еще по новой все фамилии переврет! — добавил второй.

— Чего тут базарить? — вступил третий. — Дай ему, Ваня, и все дела!

Не успел Вырубов возразить, что он никакой не корреспондент, что он сроду не писал ничего, кроме писем, проектов, объяснительных записок и заявлений, как тот из парней, которого звали Ваней, нанес ему сокрушительную пощечину. Вырубова тряхануло, и взгляд надолго застила искрящаяся пелена.

После того как деревенским прискучило его бить и они ушли, он, слегка пошатываясь, побрел к пруду. Дойдя до него, он умылся и присел на мостки; слез не было за душой, а то бы он всплакнул для разрядки — так ему было нехорошо. Он зачем-то разулся, опустил ноги в воду, которая оказалась приятно теплой, и стал размышлять о том, что, видимо, все несчастья обусловлены отнюдь не особенностями среды, а той неотесанностью, всеобъемлющей недоделкой, которая так характерна для человека в отдельности и для людского сообщества вообще. Эта мысль давала такой простор для импровизации, что Вырубов над ней промучился до рассвета. Восток уже побледнел, уже в кустах на противоположном берегу пруда заверещала какая-то ранняя птица, когда он пришел к заключению, что при сложившихся обстоятельствах у него, в сущности, только два выхода остается: отшельничество либо самоубийство. Он выбрал отшельничество, хотя мысль о самоубийстве ему тоже была близка.

План его был таков: он добирается автобусом до Ковылкина, затем покупает железнодорожный билет и уезжает далеко-далеко, в какой-нибудь уголок, еще не освоенный человеком. Однако этот план чуть было не рухнул в самом начале, так как, пересчитав деньги, Вырубов обнаружил, что наличности у него только двадцать четыре рубля пятьдесят пять копеек. Уже в Ковылкине, на вокзале, он справился у кассирши, как далеко можно уехать на эти деньги, и выяснил, что в западном направлении можно было доехать до Смоленска, в восточном до Перми, в северном до Котласа, в южном до Симферополя. Почему-то южное направление показалось ему наиболее симпатичным, и он взял билет на симферопольский поезд, прикинув, что из Симферополя он как-нибудь доберется до дремучих крымских лесов, которые, надо полагать, еще не освоены человеком; правда, о существовании этих лесов он только подозревал, так как бывать в Крыму ему прежде не доводилось.