Вячеслав Пьецух - Предсказание будущего

Василий Васильевич вдохнул в себя воздух, но ничего не сказал. Аглая Петровна просияла — ей было приятно, что ее супруг переспорил капиталиста. Дети играли в кубики.

— Одно я знаю, как «Отче наш», — сказал Василий Васильевич после продолжительной паузы, — в конце концов, куда Россия, туда и мы. У нас с ней, с матерью, один маршрут, потому что мы русские люди, брат, мы русские люди — вот в чем загвоздка! Куда Россия, туда и мы: на крест, на костер, в выгребную яму!..

Собственно, эта сцена, завершающаяся монологом Василия Васильевича, со временем мне понадобится потому, что в конце ноября Василий Васильевич совершил довольно странный поступок: он добровольно раздал все свое имущество, начиная с трикотажной фабрики на Госпитальном валу, которую он отписал Московскому Совету, и кончая платьями Зои Федоровны.

Летом 1918 года, когда в Москве наступил лютый голод, дмитровские Иовы и Иовы-капиталисты решили бежать на юг. Сначала Иван Сергеевич отказывался бежать, поскольку на юге были немцы, белогвардейцы и вообще несогласный с его убеждениями порядок вещей, но после того как Василий Васильевич волшебным образом разжился в дорогу ящиком воблы, неожиданно согласился. Почему эта вобла так подействовала на Ивана Сергеевича — непонятно.

В августе Иовы отправились из Москвы с Киевского вокзала. Поезд то тащился со скоростью пешехода, то останавливался, то даже давал задний ход, а сразу за Брянском простоял трое суток среди равнины. Поскольку это было в высшей степени скучное путешествие, я, наверное, подселю в купе к Иовым несколько вымышленных фигур. Видимо, среди них будет какой-нибудь петербургский литератор второго разбора, масштаба Василия Ивановича Немировича-Данченко, который будет лакать ханжу и оправдывать свое пьянство.

— Художник не пить не может, — будет говорить он. — Уж такое российское заведение: или ты трезвенник, или ты художник. В другой раз посмотришь на человеческие физиономии — ну нельзя не выпить!.. Теперь спросите меня, с кого все пошло? Я вам отвечу: все пошло с Прометея, — и тогда вам сразу откроется глубоко идейная сторона пьянства. Пьянство есть самопожертвование, господа. Вот Прометей: он украл у богов огонь, и они в отместку сделали так, чтобы он спился. Это только придумано про орла, который выклевывал ему печень, тут просто аллегория такая на цирроз печени, а на самом деле он просто спился…

Видимо, я подселю еще юношу, который едет к Корнилову сражаться с большевиками, у него будут такие слова:

— Вы — навоз, милостивые государи, от вас смердит пораженчеством и изменой! У моего отца не было ничего, он приходской священник, но я еду драться. Я крест приму за колокольный звон, за Андреевский флаг, за фартуки гимназисток!

Наконец я намерен добавить к компании классического интеллигента, который подведет дорожные разговоры под следующий итог:

— Чудная страна, чудной народ, — скажет у меня классический интеллигент, — все тянут в разные стороны, всяк сам себе государство. Вот был я в девятом году в Италии, и что же: итальянцы все как один итальянцы. Но у нас если соберутся три человека, то как будто они живут на разных материках: один окает, второй критикует Гегеля, третий думает, как бы этих двоих обобрать. Удивительно несогласованная нация, черт ее побери!

По прибытии в Киев между семействами Иовых произошла ссора, и они решительно разошлись. Зоя Федоровна откровенно предложила Аглае Петровне обязанности горничной и кухарки, на что Аглая Петровна отозвалась:

— Ну, это, положим, отошла пора татарам!

Зоя Федоровна заплакала и отправилась жаловаться Василию Васильевичу; Василий Васильевич пришел и сказал:

— Я попросил бы вас, Аглая Петровна, вести себя соответственно. Все-таки вы при нас как бы приживаете, и я не могу терпеть вашего дмитровского хамства. Ерунда какая!..

Теперь уже пошла жаловаться Аглая Петровна, и между братьями произошел тяжелый разговор, в результате которого семьи решительно разошлись. Впоследствии капиталисты поселились на Прорезной, а Иван Сергеевич с Аглаей Петровной сняли комнатку на Подоле. С деньгами у них было настолько скверно, что в конце концов Иван Сергеевич попался на воровстве; он украл в магазине мод штуку мадаполама, попался и сел в тюрьму. Правда, томился он там недолго, так как вскоре случился переворот, и Симон Петлюра, бывший бухгалтер, сменивший гетмана Скоропадского, вполне оправдавшего свою фамилию, отдал распоряжение очистить тюрьмы от мелкой сошки. Ивана Сергеевича выпустили, и он вернулся в свою комнатку на Подоле безусловным большевиком.

В январе 1919 года семейство Василия Васильевича переехало в Одессу, оккупированную союзниками, а семейство Ивана Сергеевича тронулось на Москву. Опять пошли вагоны, сверх всякой меры набитые пассажирами, остановки посреди поля, очереди за кипятком, стрельба возле станционных сортиров плюс полное отсутствие уверенности в том, что вы приедете, куда нужно. В силу этой новой особенности железнодорожных перевозок примерно через две недели Иовы оказались в Саратове, откуда поезда вообще никуда не шли. Сначала думали пробыть здесь недолго, по из-за разрухи на транспорте саратовское сидение задержалось вплоть до окончания гражданской войны, В Саратове Иовы жили в большом купеческом особняке неподалеку от Соборной площади, в отличной комнате с альковом, лепными потолками и концертным роялем «Блютнер». Видимо, по той причине, что это была самая голодная пора в жизни Владимира Ивановича, когда он пытался употреблять в пищу положительно несъедобные вещи, вроде столярного клея и тараканов, из всего саратовского периода ему помнится только «Блютнер». Владимир Иванович говорит, что он тогда был уверен, будто в черном лакированном ящике на фигурных ножках заточено какое-то жалкое существо, а клавиши специально приделаны для того, чтобы его терзать: тюкнешь по клавише — и оно от боли заверещит.

Дмитровские Иовы возвратились в Москву только в мае 1921 года. В эту пору новая столица, спустя два века и десять лет вернувшая себе первенствующее значение, была тиха, просторна и провинциальна, как никогда. Но зато в Москве исчезли заборы, которыми топили металлические «буржуйки», и дома стояли точно раздетые.

Поскольку жилищный кризис тогда еще не набрал полной силы, Ивану Сергеевичу сравнительно легко удалось получить комнату на Остоженке, в Барыковском переулке, в доме № 4, в одиннадцатой квартире. Комната была большая, но излишне продолговатая, скорее похожая на секцию коридора. Сначала в ней стояла одна побеленная больничная тумбочка, но со временем появились: табурет, венский стул, маленький круглый стол на одной ножке, оленьи рога, служившие вешалкой, которые Иван Сергеевич выменял на подшивку «Русской старины» за 1872 год, и две железные кровати, покрытые ржавчиной и чрезвычайно скрипучие; для обороны от клопов обе кровати были поставлены ножками в консервные банки, наполненные водой. Несколько позже появился рукодельный коврик и фигурная полочка, которую Аглая Петровна покрыла салфеткой, искусно вырезанной из бумаги. На этой полочке лежал семейный альбом.