Вячеслав Пьецух - Предсказание будущего

Накануне я задал классу домашнее сочинение на тему «Моя семья». Письмописцеву я поставил за него тройку, и, после того, как староста раздала сочинения авторам, Письмописцев против этой тройки шумно запротестовал. Сочинение его было действительно никудышное, то есть оно было написано грамотно, но ни на йоту не отвечало главной задаче, поставленной перед классом, — написать сочинение на французском языке, а не по-французски.

— Видите ли, Письмописцев, — заговорил я, — с формальной точки зрения вы написали неплохое сочинение, заслуживающее формальной четверки, но, по сути дела, ваше сочинение не годится. Как мы с вами договаривались? Вы пишете сочинение на французском, ибо наша задача на данном этапе состоит в том, чтобы проникнуть во внутреннюю логику языка, подняться над уровнем русского французского, которым любой дурак в состоянии овладеть.

В классе стало как-то особенно тихо, по-умному тихо — меня всегда вдохновляет эта умная тишина. Было слышно только, как в окне бьется муха и сопит Аристархов, который страдает астмой. Тридцать шесть пар глаз соединились с моими глазами, и лишь Письмописцев демонстративно начал косить в сторону Наташи Карамзиной. Я поднялся из-за стола:

— Один великий русский писатель писал своей тетке: «Chér tante! J’ai reçu mon pass-port pour l’etranger et je suis venu à Moscou pour y passer quelques jours avec Mari et puis aller d’arranger mes affaires et prendre congé de vous. Vous rappelez vous, chér tant, comme vous vous êtes moquée de moi, quand je vous ai dit…» ну и так далее. Вот вам пример русского французского языка. Не правда ли, такое впечатление, точно человек выписал из словаря нужные французские слова и расставил их в соответствии с правилами родной фразы. Это и есть ваша метода, Письмописцев; вы слышите, Письмописцев, я к вам обращаюсь? Вы пишете по-французски так, как машина сочиняет музыку, — механически. Между тем у всякого языка есть свои внутренние законы, и уж если мы взялись за гуж, то обязаны иметь о них представление. Тем более что между русским и французским наблюдается такая же разница, как между лошадью и кентавром. Положим, когда русский хочет сказать, что вот, дескать, сорок веков уже стоят египетские пирамиды, он скажет: «Вот, дескать, сорок веков уже стоят египетские пирамиды»; а француз в силу некоторых особенностей национального характера и внутренних законов своего языка обязательно скажет: «De haut de ces pyramides quarante siècles me contemplent»— то есть с высоты этих пирамид на меня смотрят сорок столетий, причем он непременно поставит на первое место обстоятельство места, а вместо глагола «смотреть» употребит глагол «созерцать», потому что его требует галльская манерность — это понятно?

— Это как раз понятно, — сказал Письмописцев. — Мне другое непонятно: зачем нам все эти тонкости? Нам бы знать, как будет по-французски «сколько стоит?» и уметь на всякий пожарный случай хлебушка попросить.

— Я допускаю, что лично вам, Письмописцев, эти тонкости действительно ни к чему, хотя еще неизвестно, в чем вы нуждаетесь, а в чем — нет. Ведь в вашем возрасте всякий человек — так сказать, начинающий человек. Но вообще-то мои старания рассчитаны отнюдь не на всех, и если то, что вы называете тонкостями, нужно хотя бы одному ученику из каждого класса, я буду считать, что усердствую не напрасно.

— А я так думаю, что вы просто придираетесь, — сказал Письмописцев и махнул рукой. — Вы ведь ко всему придираетесь: то вам не это, это вам не то… В прошлую пятницу вы ругали Тургенева, сегодня еще какому-то великому писателю вставили шпильку — ну кого ни коснись, каждый выдающийся человек вам чем-то не угодил… Одним словом, мне представляется странным, чтобы советский учитель был таким безответственным критиканом.

Ну не подлец! У меня даже дыхание сперло, когда Письмописцев это сказал; слава богу, в следующую минуту прозвенел звонок на перемену и ребята высыпали из класса, не заметив моей жалобно-скорбной мины.

После того, как класс опустел, я еще немного посидел за своим столом в нехорошем оцепенении, а потом пошел в коридор рассеяться, отойти. Я прохаживался от одной рекреации до другой и с тяжелым сердцем думал о том, какой все-таки злобный народ — подростки. Даже не так: я думал о том, что отрочество — это самый несчастный возраст и, если бы можно было в него вернуться, я не вернулся бы в него ни за какие благополучия.

Для перемены в коридоре было что-то подозрительно тихо: несколько мальчишек, подперев стены, листали учебники, прогуливались две-три пары старшеклассниц, немного смахивающих на госпитальных монахинь, до того они казались замкнутыми и чинными, а возле туалета стояла очень маленькая девочка, наверное, первоклассница, и ревела. Из-за того, что мне самому было горько, как только я увидел эту девочку, у меня сердце оборвалось. Я подошел к ней, опустился на корточки и сказал:

— Ты чего плачешь, голубчик?

Девочка перестала плакать, черты ее лица распрямились, но в глазах еще оставалось горе.

— Мальчишки деньги отняли, — сказала девочка и коротко всхлипнула.

— Много денег-то? — спросил я.

— Двадцать копеек…

Я поднялся над ней и начал рыться в карманах, отыскивая двадцать копеек, — у меня не оказалось этих несчастных двадцати копеек, и тогда, чтобы никому не показать своей слабости, я вернулся в класс и заперся на запор. В классе я долго смотрел на свое отражение в зеркале, которое висит над умывальником, в правом переднем углу, пока мое лицо не приняло нормального, то есть учительского выражения. После этого я сел посидеть за стол. Я сел за свой стол — и тут происходит нечто такое, что сначала я не отнес ни к важным происшествиям, ни к маловажным, а так… к происшествиям как бы посторонним, не зная, что оно по-своему определит ход последующих событий: у меня на столе лежала тетрадь.

Это была обыкновенная так называемая общая тетрадь в светло-коричневом переплете; она таким образом лежала у меня на столе, что было очевидно: это неспроста, кто-то подложил мне ее прочесть. Я открыл тетрадку и стал читать:

«Очень прошу Вас, прочитайте все до конца, не прерывайте чтения тетрадки на середине, — было написано на первой странице. — Я буду очень Вам благодарна. Там немного, совсем чуть-чуть, потому что написала не все. Чтобы описать все, не хватит и трех таких тетрадей, а здесь и половина не исписана.

И еще у меня к Вам просьба. Прочитав, позвоните мне, пожалуйста. Мой телефон Вы найдете в нашем классном журнале.

Наташа Карамзина.

Держать в себе все эго я больше не могу! — так начиналась вторая страница. — Чаша переполнена до краев! Я не знаю, переживали Вы когда-нибудь такое или нет. Я бы этого врагу не пожелала. И вот я решила оставить Вам эту тетрадь.

Сначала Вы были для меня человеком, который, несмотря на то, что он гораздо старше меня, все понимает и во всем может помочь. Потом, когда я узнала Вас ближе, Вы стали для меня… нет, не идеалом, а некой концентрацией качеств, которые я превыше всего ценю в мужчине, и концентрацией тех слабостей, которые я прощаю мужчине. Вы стали для меня человеком, которого я неизбежно должна была полюбить. И я полюбила. С того момента, как я поняла, что люблю Вас, я знала, что ничего хорошего из этого не выйдет. У Вас есть дети, жена. Полюбить меня Вы не сможете. А я уверена, что отдала бы Вам все, что у меня еще осталось. Но Вы не возьмете — у Вас не моя совесть. Теперь я ничего не хочу — только любить Вас. Чтобы Вы разрешили мне любить Вас. Чтобы Вы знали о том, что я люблю Вас.