Вячеслав Пьецух - Предсказание будущего

Ольга пошла открывать и пропала. Ее не было так долго, что меня обуяло дурное предчувствие: я почему-то подумал, что звонили по мою душу. Это предчувствие совершенно сбылось: вошла Оля и посмотрела на меня с ласковой укоризной.

— Это за вами, — сказала она. — Какая-то девочка…

Я обмер, сообразив, какая девочка может явиться по мою душу, и в полном смятении поднялся со своего стула, чтобы выйти в прихожую, но не поспел: в дверях уже стояла Наташа Карамзина.

— Пойдемте, пожалуйста, — сказала она, не обращая никакого внимания на присутствовавших. — Пойдемте, прошу вас. Если вы не уйдете отсюда, я что-нибудь с собою сделаю…

Все взгляды обратились ко мне, даже Алексей перестал жевать и посмотрел на меня со скучающим любопытством. Тут я почувствовал себя таким идиотом, что от досады и смущения покраснел; нужно было что-то сказать, как-то объясниться, но только я стал собираться с мыслями, чтобы каким-то образом выйти из скандального положения, как наступила очередь второго явления драмы: в прихожей опять зазвонил звонок.

Ольга в другой раз отправилась открывать, но в этот раз обернулась почти мгновенно: она вошла в комнату с растерянным и немного испуганным выражением на лице, а из-за ее плеча на меня глянула злобная физиономия Письмописцева.

— Вот я вас и выследил, — сказал Письмописцев, поблескивая ненавидящими глазами. — Я вас предупреждал, что ради Карамзиной я пойду на все.

Эти слова прозвучали в настороженной тишине, так как, видимо, все уже поняли, что нагнетается безобразное происшествие. Со своей стороны, я был готов, что называется, сквозь землю провалиться, так мне было нехорошо.

— Послушайте, Письмописцев… — начал я, но он меня оборвал.

— Никаких объяснений! Знайте, что я не позволю вам растлевать чистых девушек! Я не позволю таскать их на квартиры тайных свиданий! Слышите, вы, Синяя борода! И если нужно будет пролить кровь…

На этих словах Письмописцев осекся, так как в прихожей в третий раз зазвонил звонок — это подоспела трагическая развязка. Уж не припомню, кто пошел в прихожую открывать, но помню, что в следующую минуту квартира вдруг наполнилась какими-то людьми, которых оказалось настолько много, что даже стало трудно дышать. Поднялся шум, кто-то что-то закричал, кто-то вроде бы даже заплакал, хотя, должен сознаться, в эту минуту я не вполне слышал, видел, соображал. Определенно могу сказать, что я видел, как, перепугавшись, юркнула под диван Олина московская сторожевая, и слышал, как неизвестный человек с красной повязкой на рукаве сказал, подозрительно оглядевшись:

— Так: алкоголь, несовершеннолетние — очень хорошо. Значит, сначала собак разводим, а потом устраиваем притоны — очень хорошо…

За достоверность всего остального я бы не поручился, но что касается соображения, то я уже немного соображал, что присутствую при чем-то ужасном, сокрушительном, отдаленно напоминающем смертный час. Я весь натянулся, как перед истерикой натягиваются психопаты, с минуты на минуту ожидая какого-нибудь убийственного конца. И тут я взглядом нечаянно наткнулся на Владимира Ивановича — он был страшен.

Самым страшным мне показалось то, что он одновременно был и смешон и страшен. Он все еще стоял на пьедестале стула разутым и держал в правой руке поднятый молоток: лицо его было озарено боевым восторгом. Он как-то надувался, надувался и вдруг закричал:

— Бей их!!! — закричал он так громко, что внезапно наступила мертвая тишина и даже послышалось, как на кухне каплет вода из крана. — Бей их, гадов, в бога душу мать!

С этим кличем Владимир Иванович соскочил со стула и взмахнул молотком над головой человека с красной повязкой на рукаве. Компания пришельцев отпрянула, и кто-то в ее тылу завопил: «Милиция!»; по стану неприятеля сразу прошел оживленный ропот, как будто там только этого вопля и дожидались.

То ли милиционер был уже тут, то ли он подвернулся к случаю, но появился он моментально; милиционер, очень молодой милиционер, с пушистым чубчиком, который у него выбивался из-под фуражки, протиснулся сквозь толпу, и я глазом не успел моргнуть, как Владимир Иванович уже лежал на полу, а милиционер сидел на нем, как в седле, и самым добродушным образом улыбался. Тут наступил мой час.

— Слезь сейчас же, сопляк! — сказал я милиционеру со всей накопившейся во мне болью.

— Вы соображаете, кому вы говорите такие слова? — отозвался милиционер. — Вы соображаете, что я при исполнении служебных обязанностей?

— Слезай, пока я тебе уши не оборвал! — сказал я.

Милиционер слез с Владимира Ивановича и через мгновение уже восседал на мне. Я не видел, что в это время происходило с Владимиром Ивановичем, скорее всего его держали пришельцы, так как я был прижат к полу правой щекой и в мое поле зрения попадали только чьи-то ботинки и несколько паркетин, которые я имел возможность внимательно рассмотреть. Я потому имел возможность их внимательно рассмотреть, что милиционер довольно долго на мне сидел, так что я даже успел несколько стосковаться. А потом приехал наряд, и нас с Владимиром Ивановичем забрали. Нас при всем честном народе под руки вывели из подъезда, посадили в милицейский автомобиль — в маленький закуток, отгороженный проволочной сеткой, — и повезли.

В отделении милиции, куда мы были доставлены примерно через четверть часа, нас первым делом привели в дежурную часть, где приятно пахло ружейным маслом. Дежурный капитан мрачно оглядел меня с головы до ног, потом таким же образом оглядел Владимира Ивановича и вдруг спросил:

— Ты чего это, дед, босой?

Действительно, Владимир Иванович в суматохе забыл обуться и стоял посреди дежурной части в серых носках, кажется, даже штопаных-перештопаных.

— Я тебя спрашиваю: ты почему, дед, босой? — повторил свой вопрос дежурный.

Владимир Иванович посмотрел на него недобрыми глазами и отвернулся, демонстрируя оскорбление.

— Никоненко! — вдруг оглушительно закричал капитан.

— Я! — отозвался Никоненко и в мгновение ока вырос в дежурной части.

— Вот, понимаешь, деда босого привезли, — сказал ему капитан, — уж ты найди ему какую-нибудь обутку.

— Интересно! — сказал Никоненко. — Где же я ему достану обутку?

— Прохоров отдыхает?

— Отдыхает.

— Вот ты ы отдай ему на время прохоровские сапоги.

— Интересно: у нас отделение милиции или родильный дом? — сказал Никоненко, но все же откуда-то принес отличные хромовые сапоги.

Владимир Иванович обулся и высказал ту претензию, что сапоги ему маловаты.

Между тем капитан взялся за протокол; Владимир Иванович настырно молчал, манкируя вопросами капитана, и поэтому мне пришлось отдуваться за нас обоих. Когда дело дошло до рода занятий и выяснилось, что Владимир Иванович пенсионер, а я школьный учитель, капитан оторвался от протокола и неодобрительно на меня посмотрел.