Василий Росляков - Витенька

Борис Михайлович встал и пошел к Витеньке. Немного постоял за спиной, посмотрел на нотные страницы, написанные не по-русски, непонятно, а музыка, значит, написана там понятная, и не одному Витеньке, но и ему, старому дураку, сердце к самому горлу подкатывается, это тебе не радио, не телевизор и не Наташка, куда там Наталье?! Тут хоть реви, обливайся слезами. Он стоял и чувствовал к Витьку такой прилив нежности и обожания, как в ту давнюю ночь в деревне, когда, маленький, он умирал у них на руках и сами они с Катериной тоже умирали от страха и любви. Ведь это же он, их Витек, вон как вытянулся, на голову выше отца с матерью, сидит сейчас все тот же Витек, и его руки, сильные и умные пальцы, как они сильно и нежно касаются, бегают по этим клавишам… Никогда не думал, что доживет до этого. Он подошел совсем близко и, боясь помешать Витеньке, не смея погладить его по голове или хотя бы коснуться его плеча, спросил:

— Сынок, скажи нам с матерью, что это играешь ты, как называется?

Витек, не отрываясь от нот, чуть вывернул голову, сказал, что играет ноктюрны Шопена.

— Ага, ноктюрны Шопена, понятно. Играй, сынок, а на бабку ты не обращай внимания.

И тихо ушел Борис Михайлович, Катерине сказал, что Витек играет ноктюрны Шопена, куда там Наталье до него!

— Ноктюрны Шопена? — переспросила Катерина, ей было так приятно выговаривать эти красивые слова, не чуждые теперь для нее, потому что они Витенькины, то есть их слова, ихней семьи. Ноктюрны Шопена…

Борис Михайлович даже на работе говорил про эти ноктюрны. «А, Борис Михайлович! А, привет!» И так далее. «Как отдохнул, что новенького?» — «Да вот отдохнул, в порядке, сын все эти ноктюрны Шопена играет…» — «Ноктюрны?» — «Ноктюрны Шопена, а ты что думал?» — «А что тут думать, растут ребята, они теперь все могут». — «Все, да не все», — возразил Борис Михайлович.

Он и на другой день, на работе, все еще думал, что Витек у него не как все, что особенным растет, да, трудным, сложным, но особенным, не как все. Даже дядю Колю припомнил, прав был старик, мудрый был человек, когда еще Витька угадал, а вот сами они с Катериной из-за всякой ерунды все загоняют Витеньку в угол, от себя отталкивают, душу его по мелочам коверкают. У людей босяк босяком растет, а гордятся, вот, мол, мой, то-то да то-то. Подумаешь, в футбольную команду пробился или на завод пошел, за станком уже стоит, невидаль. А нашего кто поймет? Кто будет гордиться, если сами шпыняем? А он играет как! Послушали бы мои работяги, не поверили бы, что сын. Музыканту с телевизора далеко до него.

А тогда, в день приезда, когда Витек за стеной играл ноктюрны Шопена, Борис Михайлович Катерине говорил:

— Нет, Катя, неправильно мы относимся к Витеньке, грубо, портим его грубостью.

— Это все ты рычишь, как чуть что, сразу орать.

— Я, один я. Ты вот мать, ты его, как мать, приблизь, что ли, тебе это положено, мне-то, отцу, неудобно по головке гладить, а тебе… пожалей ты его раз-другой, рубашку ему новую купи, в десятый класс перешел, можно бы и костюмчик купить.

— Если бы ты всегда был такой умный, не писал бы он про нас, не обижался, ты виноват, отец.

Катерина оставила свои занятия и подошла к Борису Михайловичу, глядя в глаза ему, сказала, вроде мысль осенила ее счастливая.

— Ты вот вместо слов, — сказала она, — взял бы сейчас и вышел с Витьком, прошелся бы, в магазин заглянули вместе, купил бы и рубашку, и костюмчик, надо с сыном бывать почаще.

И тут же Катерина решительно вошла к Витеньке.

— Витек, — деловито приказала она, — закрывай-ка свою музыку, сходите с отцом в магазин, а я уберусь в квартире, у тебя уберусь, тут как поросята ночевали, давай, Витек! — И сама, не дожидаясь, взяла ноты, положила на место и закрыла крышку пианино.

Борис Михайлович удивлялся и даже завидовал Катерине, так просто она распоряжалась с Витенькой, не задумываясь, как тот отнесется к ее крутым распоряжениям, к этим безоговорочным жестам: хлоп, хлоп — сложила, закрыла, давай, уметывайся, мне убираться надо. Или: «Хватит, голова раскалывается от музыки твоей». И Витек подчиняется, принимает это как надо, даже если и огрызнется, видно, что не обижается. Ведь грубо же, некультурно, не даст доиграть до конца, рраз, закрыла, захлопнула крышку, и никаких разговоров. А если она каждого уговаривать станет, уламывать, ждать, никогда не сможет управиться по дому. Конечно, она права, но Борис Михайлович так не может. А теперь Витек смирился в ту же минуту, поднялся, стал одеваться, спросил только, может, он сам сходит, принесет что надо.

— Идите вместе, — приказала Катерина, — все равно мешать будете, у меня стирки сколько, уборки. Идите.

Дала сумку в руки, сказала, что купить к обеду. В прихожей провожала, а тут звонок — Лелька позвонила. Витек взял трубку. Ах, Витюленька, папуленька, мамуленька, приехали? Лё-лё-лё, ля-ля-ля и так далее. Передал трубку матери, поморщился.

Мужчины вышли. Через час прискакала Лелька. Ох эта соблазнительница, расцвела на чужую беду, дурака какого-то ответственного водит. Дурочка, пора бы и за ум браться. И радовалась Катерина, и мучилась. Хорошего бы мужа ей, как бы хорошо.

— Доиграешься, Леленька.

— Мамочка, оставь ты свое. — Чмок, чмок в щеки мамочку свою. — Мне хорошо, чего тебе надо еще. Как там дед с бабкой? О! А мы, мамочка, в Гаграх отдыхали, ты себе не представляешь!

Мужчины шли вверх по Ленинскому, старательно обходили встречных пешеходов, старательно пересекали перекрестки, вообще старались идти, чтобы быть вроде сильно занятыми хождением, потому что говорить не говорили, не знали, о чем говорить, и старались идти, не по привычке, как все люди, не автоматически двигаться вместе с общим потоком, а старательно, неловко обманывая друг друга, что сильно заняты оба тем, что идут, обходят встречных, пересекают перекрестки. Легкий длинноногий Витек немного впереди, грузный, тяжелый отец немного позади. Витек оглядывается, поджидает отца, потом опять идет впереди. Конечно, сначала Борис Михайлович попытался.

— Ну как ты тут, Витек?- — спросил он.

— Ничего, — ответил Витек вполне миролюбиво и даже охотно, но дальше дело не пошло.

Дальше пошли молча, стали стараться идти. Когда проходили мимо пивного ларька, уже прошли почти что, Борис Михайлович как бы спохватился — ах ты, пиво, пивка бы выпить. Прямо надо сказать, не очень-то хотелось Борису Михайловичу пивка, вообще он меньше стал пить, слишком погрузнел, люди говорят, что от пива это, и он поменьше стал пить, а сейчас и вообще не хотелось ему, но он так спохватился, так забеспокоился: чуть было не прошли, чуть было не проворонили, хорошо, что заметил все-таки. Витеньке тоже, разумеется, пиво было ни к чему, тем более мать бы увидела, ругаться начала, но Борис Михайлович подошел к окошечку, заглянул туда и к Витеньке повернулся: