Василий Росляков - Мы вышли рано, до зари

— Вот стерва, развелась нынче, — Пашка щелчком сбросил со столика зеленую букашку. — С тополя, зараза, падает. Как клоп, а летать, видно, летает. Как она под навес ухитряется?

— Летает, конечно, — подтвердила Валентина.

Пашка прихлопнул еще одну на зашеине у себя.

— Вот сволочь!

— Зачем ты! Это ж божья тварь, как и мы с тобой.

— Может, как ты, а я тута ни при чем. Да и тебя тварью никогда не обзывал.

Если к Пашке кто приезжает, то ставит машину или мотоцикл не за канавой, где уже выгон начинается и по нему неотчетливая дорога, он останавливается на горбатом мостике через канаву, под навесом виноградника.

— Во, Евгений Михайлович едет! — сказала Валентина, поглядев на выгон.

Евгений Михайлович — главный врач Цыгановки, дружит с Пашкой.

От магазина, наискосок через пустырь, ныряя по выбоинам, лужам, катился старый, разбитый «ГАЗ». Он прямо влетел на горбатый мостик через Пашкину канаву и как вкопанный остановился. Вышел крепкий чернявый человек, молодой, сильный, улыбающийся. Подошел, поздоровался за руку.

— Так я и думал: сидит в беседке.

— А че, я в отпуске. Ну, Евгений Михайлович? Чистую?

— Я по делу. Тормозного цилиндра нет у тебя?

— У мене, Евгений Михайлович, все есть.

— Выручи хоть на время.

— А чистого не будете?

— Ты знаешь.

Валентина — одна нога тут, другая там — засуетилась и через минуту-другую принесла графинчик с чистой, с самогонкой. И рыбки вяленой принесла.

— Как супружница, пацаненок?

— Все слава богу, Валя. Спасибо. Навязывался Миша, не взял, с матерью остался.

— Во-от, а чего? У нас и тутина, и черешенка еще есть.

— Ладно, другой раз… Как вас, не затопило?

— Все меры, какие надо, были приняты. — Пашка рассказал о лестнице для себя, о ковчеге для подсвинка.

— Значит, себе безопасность обеспечил, а если бы все село затопило, ты один бы с подсвинком остался?

— А что, я ж не директор, обо всех думать.

— Он, Евгений Михайлович, и меня бросил, — пожаловалась Валентина.

— Чего это бросил?! Для тебя отдельную лестницу ставить? За мной бы полезла. А вот ты скажи как ученый человек: отчего это сдвинулось все с насиженного места? Ну разве ты слыхал, отец твой и дед твой разве могли подумать, чтобы у нас в степи такая вода пошла? Отчего?

— Вопрос этот не простой, Паша. Вода у нас в степи — это часть, и очень малая часть, вопроса, тут дело сложное и запутанное.

— А вот мой социолог, ездит ко мне один тут кандидат наук, он говорил мне, что дырку пробили гдей-то в космосе. Земля, говорит, опоясана такой заградительной полосой, предохраняет нас от космоса. Пробили дырку в этим поясе. И хлынула оттуда, из космоса, всякая гадость.

Евгений Михайлович ухмыльнулся:

— Какая еще гадость?

— А разная. Там всего хватает, излучения всякие, магниты и разное другое. У бога, как говорит Валентина, всего много.

— Ничего тебе сказать не смогу по этому поводу, но думаю, что все это чепуха на постном масле. И кандидат твой страшные сказки рассказывает.

— Не говори так, Евгений Михайлович. Раз не знаешь, лучше не говори.

— А ты, Паша, ответь на более простой вопрос. Почему от нас ушел? Заведовал хозяйством, имел кабинет с телефоном, не-ет, не понравилось, сбежал. Почему?

— Ага, — показал зубы Пашка, — ты небось думал, что я за так вам буду работать, за кабинет. Не-ету таких дураков.

— Ты хорошее жалованье получал.

— А что мне от жалованья твоего? На кой оно мне? Комбикорму нету у вас, ни зерна, ни мякины-половы. А чем я кормить буду ораву этих курей да уток да поросенка. К государству я не пойду с сумкой, у меня все должно быть свое.

— Понятно, понятно, кулачок ты порядочный, Паша.

— Никого не эксплуатирую, сам все своими руками. Я ж тоже грамотный. И государство за меня сейчас горой стоит. Ему тоже нахлебники не дюже нужны, а такие, как я, — опора. С сумкой никогда не посягал на государство.

— Ну хорошо, оправдался, пойдем в твои кладовые, найдем тормозной.

Прошли во двор. Пашка открыл гараж. Евгений Михайлович ходил вдоль стен, смотрел детали от автомобилей, брал в руки, разглядывал, головой крутил.

— Вот ревизию бы устроить, во, куркуль, накопил, не надо твоей Сельхозтехники.

— Ты меньше критикуй, а ищи. Это от «Запорожца», тебе не подойдет. Вон там погляди.

Нашел Евгений Михайлович тормозной цилиндр. Опять пошли к беседке. Уже солнце скатилось почти до самых крыш, до зеленых шапок акаций, что стояли по проулку, который ведет к Куме. Стадо коров пришло на выгон, очередник пригнал и бросил на выгоне, отсюда их разбирали хозяева.

— Ы-а! Штоб ты провалилась! А ну-у! — Пашка размахнулся палкой и побежал к красной корове, которая близко подошла к его канаве. Ходют тут! И что за хозяева? Теперь будут бродить тута дотемна.

— А чем она мешает тебе? — подначил Евгений Михайлович.

— Чем? А ты не видишь? Она идет к канаве, затопчет тута все, обвалит канаву, а я чистить, да? Я им ноги поперебиваю!

Сели под навес. Пашка все косится в сторону стада. Чуть приметил — телка оторвалась от стада, направилась к Пашкину дому, — вскочил, побежал, утробно оря и размахивая палкой.

— Вот куркуль, и правда ноги поперебивает.

— Я б хозяевам таким поперебивал. А то еще гуси. Бросают их, а те лезут тоже в канаву, нагадют тут, по траве начнут шастать. Я ж ее специально подкашиваю, сорняк дергаю, чтоб у меня культурно было́, а эти коровы да гуси нагадют, натопчут тута. Я никого не трогаю, и меня не трогай, — ворчит Пашка, глотает дым, сморкается шумно, косится на выгон.

Евгений Михайлович, конечно, поддразнивает Пашку, сам-то понимает, что действительно непорядок. Имеешь скотину, гляди за ней. Зачем же дразнить людей? Обижать?

— Ы-ы! — это уже Пашка для острастки, для порядка рычит на коров, которые в стороне пощипывают жесткую траву выгона.

Федор Иванович для Сережи был всегда, сколько он себя помнит. И всегда он был таким, безногим уродом. Но в давнее время, до войны еще, до Сережкиного рождения, был хорошим, гладким, с виду даже холеным толстяком, хотя чаще всего питался хлебом с водой или квасом и всегда почти сапожничал. Правда, было такое время, когда он немного и пахал, землю держал, хлеборобствовал. Но сразу, как только заговорили о колхозах, вступил в партию, стал сельсоветским активистом, с книгой подружился, ушел в другой мир. Тут и сапожным делом овладел. Ходил в мягких сапожках, широкой рубахе навыпуск, перетянутой по-кавказски узеньким ремешком, как бочонок обручем. Лицо было у Федора Ивановича нежное, холеное, глазки в пухлых складках блестели хитровато, умно, голос высокий, почти женский. И по сию пору голос у него оставался фальцетный.

Сереже теперь казалось, что сам он был свидетелем казни Федора Ивановича, сам видел, как жгли его немцы, — видно, так много об этом говорили дома у них.