Василий Росляков - Мы вышли рано, до зари

— А как же ты бросила меня?

— Заставила бабка твоя, моя мать. Заставила, сыночек.

Стал он ездить, хлеб возить в магазин. Анна, между прочим, никому ничего про это не рассказывала. А сегодня в обед поехали на его машине домой к Анне, а муж, маленький этот человечишка, посмотрел на статного парня и взбунтовался, иди, мол, своей дорогой, мы тебя не знаем, и ты нас не знаешь, как жил, так и живи. И вот он ушел, уехал, а Анна до конца работы не просыхала от слез и сейчас зашла к подружке, отплакаться, облегчить душу.

— Вот жизнь, чтоб ты провалилась! Поглядит кто, может позавидовать, все вроде как надо, а оно вот как получается. Господи, вот дела. Да чем ему, Ивану-то, помешал он, зачем гнать?

— Ему не хочется с моим прошлым возиться, а сынок будет приезжать и все время напоминать, его и заело.

— Ну и что? Что тут такого? Потерпел бы!

— Не, не будет терпеть. Он хоть и мелкий ростом, а характер у него твердый. Не хочет, и все. Мы тебя не знаем, и ты нас не знаешь. Вот так сыночка встретила. — И опять за платком полезла в сумочку. Глаза промокать.

Сидели, горевали. Пашка приехал. Поставил машину, вошел, и осклабившись:

— Ты работай, а они вон чем занимаются. Ну и бабы. — Но заметил заплаканные глаза у Анны, посерьезнел: — Чего?

В ответ обе молчали. Пашка повозился у рукомойника, обтер руки и опять к ним:

— Ну чего? Может, поесть дашь?

— Садись, сейчас погрею борщ.

Засуетилась, кинулась к плите.

— Чего это, вроде глаза на мокром месте? Анна? Проворовалась, что ль?

Анна вздохнула, посмотрела на Пашку с укором, и глаза ее набухли влагой.

— Сынок ее объявился, — от плиты через плечо отозвалась Валька. — Объявился, а Манютенок не хочет признавать, прогнал.

— Да что он, злодей какой?

— Не злодей, — отозвалась Анна. — Хочет жить только своим, до чужого ему нету дела.

— Ну ты ж ему не чужая?

— Может, и так. А заставить человека нельзя.

— Ах ты шкет такой! Я б заставил. Чужой-то все одно человек! Небось мамки никогда не знал. Сколько ему?

— Двадцать пять.

— Вот видишь. Ну, а ты отпустила? Опять прогнала сына?

— А что я? Как сказал, так и будет, он хозяин.

— Хозя-ин… Дала б ему оплеуху, чтоб понял, что к чему.

— Он скорей даст.

— Да ты ж одной рукой через плетень его перекинешь!

— Он муж. Может и побить.

— Чем он побьет?! У него и кулачки-то дитячьи.

— С им драться не будешь, он муж.

— Ага, муж. Ну тогда молчи и не рыпайся. Чего ж тут слезы лить?

— Жалко… — почти шепотом отозвалась Анна.

— Что за люди эти бабы! Сперва наделают дел, моя вот историй тоже накрутила, а потом ревут.

— Ты у нас святой! — сказала Валька.

Пообедал Пашка и отправился в свою комнату, на кровать лег в брюках. Так он всегда отдыхал после обеда. Хотел заснуть на часок, не спится… Муха садится на голову. Поднялся, убил мухобойкой. Опять лег, рубашку скинул, в майке прилег. Закрыл глаза, открыл и — ничего, как вроде и не хотел спать. А ведь спешил, думал прикорнуть на часик. Встали-то рано, чуть не до солнца. Ну ладно, нехай не спится, так полежу, на спину повернулся, стал в потолок глядеть. И чтой-то эта Анна из головы не выходит? Плачет. Подумаешь — плачет. Что ж он, слез не видал? Слава богу, повидал слез этих. Но сон пропал. Голова кругом пошла, от Анны к себе, к Вальке, к Федору Ивановичу, потом за угол, к покойным теперь уже дяде Андрею и к тетке Нюрке, других знакомых перебрал в уме, и что-то получалось, никто не живет, не жил как надо, как хотелось кому. Со стороны поглядеть — все в порядке, а коснись — слезы. Отчего? Уж куда лучше сами живем, и дом, и в доме, а ведь годы, самые сладкие годы — вон где, пролетели в нужде, в нескладицах, в неустройствах. А вспомнить отца, там вообще сплошное горе луковое. Чего только не перенес старик. И голод, и холод, и конокрадом был, рассказывал, при нэпе еще, били не один раз за конокрадство, и в тюрьму попал по ошибке, безвинный, чуть ли не отдал концы в этой тюрьме, пока разобрались, что невиноватый. А уж в последние годы и пенсию получал, и все хорошо дома, а жизнь-то прошла вся. Уже заморился жить. Ничего, говорил, не хочу, а ведь шустрый был, ко всему интерес имел. Заморился и без всякой жалости помер. А Федор Иванович? Живой еще. А что за жизнь? Был директором, поясок кавказский носил с набором, а что получилось? Немцы хотели сжечь, не сожгли, калекой оставили. Не тужит вроде. Но какая ж это жизнь? Тоже поломанная. А тетка Нюрка, покойница, много прожила, а что видела. Ребят поубивало на войне, остались одни с дядей Андреем да Верка с пьяницей мужем. Как она говорила? Живем, говорила, дюже добро, а счастья нету. Да что ж это такое? То кто-то виноват, а то и не виноват вроде никто.

Складывал Пашка в голове разные жизни, и все никак не получалось того, что должно получаться. Вот и Анна. В магазине работает. Пашка не верил в честные магазины, хоть чудок, а подворовывает, если даже не это, дак на усушку, утруску и другое проценты даются, на одних процентах можно жить припеваючи, а вот опять сын этот. Перевернутая была раньше жизнь, теперь отдается, опять слезы. А как же дальше? Дальше должно все лучше и лучше. Должно? Должно. И все для этого делается, но вот примеров никак не подберешь. Может, только Ларины. Там, у сестры, как будто полный порядок, не дюже еще старые, и все чин чином, девчата хорошие, про работу думают, не про баловство. Ну, время подойдет, как повернется дело? Ничего сказать нельзя. Может, тоже какой-нибудь алкоголик подвернется, испоганит первые молодые годы, а там иди наверстай. Можно наверстать, а можно и нет, опоздаешь, как мы с Валькой. Были б годы — другой разговор! А переиграть ничего нельзя. Второй раз жизнь не дается. Может, нынешние молодые переломят судьбу, повернут в хорошую сторону? Кто его знает! Может, получится, а может, и не получится. Бабушка надвое сказала. Должно бы получиться. Сколько ж люди должны бедствовать?! И хорошо б у нас, в Цыгановке только, а то ведь и дальше так, не дюже уж складно. А если взять в международном масштабе, тут и говорить нечего. Когда ж у человека полное счастье будет, когда? Вот вопрос. А кто ответит? Вот именно.

Пашка поворочался с полчаса, не может уснуть, хоть убей. Поднялся и, сидя на кровати, закурил. Крепко затянулся, медленно выпустил из ноздрей дым, и все. Поднялся, сунул ноги в шлепанцы, вышел на кухню. Эти все сидели.

— Ни хрена не заснул. Из-за тебя, Анна.

— Ты вот что, — сказала Валька. — Я счас провожу Анну ды с Манютенком с ее поговорю, а ты к Федору Ивановичу сходи. Сестру видела, обижается Федор Иванович, забыл, говорит, а все ж родня. И то правда, забыли калеку, а он тебе не чужой.

Пашка почесал затылок.

— Ну че ж, надо сходить.

Как был в этих брюках, в каких лежал на кровати, надел ту же рубашку и вышел, закурив новую сигаретку. Калитка у Федора Ивановича открыта, не стал стучать. И в переднюю без стука вошел: