Василий Росляков - Мы вышли рано, до зари

Лобачев был далек от всего, что происходило здесь. А здесь заседание вел сам Пирогов.

Иннокентий Семенович Кологрив сидел в сторонке, но самостоятельно, не смешиваясь с другими членами кафедры.

Все уже немного отвыкли от Федора Ивановича, но сам он держался так, будто и не разлучался со своим коллективом. Возможно, это давалось ему с некоторым трудом. Во всяком случае, Пирогов привычно стоял за председательским столом, кожаной рукой придавливая бумаги, а живой рукой с живыми пальцами то и дело оглаживая голый мясистый череп, стаскивая и вновь водружая на свое место очки в пластмассовой оправе. Речь его была спокойной, деловой, местами раздумчивой. Он говорил о решениях съезда, которые должны лечь в основу всей жизни коллектива и которые требовали известной перестройки в учебной, научной и воспитательной работе. В свете этих постановлений он, Пирогов не решился бы отмести все, что было во время так называемых весенних событий.

В этом месте под Иваном Ивановичем Таковым протестующе заскрипел стул.

Пирогов не обратил на это внимания. Он выразил сожаление, что неверные выступления студентов не встретили со стороны преподавателей отпора. В этом месте опять заскрипел стул под Таковым.

— С другой стороны, — сказал Федор Иванович, — я доволен, что из членов профилирующей кафедры никто не заигрывал с молодежью, как это имело место на других кафедрах, где нашлись люди, которые подогревали страсти, своими действиями разжигали конфликт между преподавателями и студентами.

— А вы не деликатничайте, — сказал Таковой. — Называйте фамилии.

— Я думаю, что это ни к чему, — слукавил Федор Иванович.

— Вот и будем темнить, — не успокаивался Таковой. — Все же знают: Ямщиков. И нечего тут темнить.

— А почему Ямщиков? — вмешался аспирант Симакин.

— А вы, товарищ Симакин, не знаете почему — будто не знаете? — недовольно отозвался Таковой.

Федор Иванович снял очки и начал утюжить свое лицо, пережидая возникшую перепалку.

— Может, потому, — сказал аспирант, — что студенты хорошо отзывались о Ямщикове? Так они и Яксаевым довольны, и нашим Лобачевым. Что же, и эти подогревали?

— Вот, вот, давайте либеральничать. У нас это в порядке вещей. Учебный год начался, а Лобачев у нас в Сибири путешествует, в газетки пописывает.

— Лобачев в отпуске.

— Лета ему не хватило!

— Относительно Лобачева, — вмешался наконец Пирогов, — ты не прав, Иван Иванович. Мы должны поощрять такие поездки и таких преподавателей, которые активно работают в печати.

— Вот, вот, — неопределенно огрызнулся Таковой.

— Но мы отвлеклись, товарищи, — сказал Пирогов и перешел к теме своего выступления.

С начала учебного года наконец стала выходить учебная газета. И среди мероприятий, которыми коллектив должен был ответить на решения съезда, а также на справедливые претензии со стороны студентов, среди этих мероприятий в первую очередь Федор Иванович назвал создание печатной газеты. Затем — пересмотр (в который раз!), учебной программы, тематики дипломных работ, семинаров и практикумов, повышение качества лекции и многое другое.

Конечно, Федор Иванович был не прав, сказавши, что никто из преподавателей не решился дать отпор неверным выступлениям на студенческих собраниях. И Кологрив, и Шулецкий, и Таковой непременно бы дали отпор, но они не сделали этого потому, что им не дали говорить, их не хотели слушать. И тем яростней они говорили здесь, на кафедре, хотя это и выглядело немного странно. Странно потому, что никто им не возражал: ни Федор Иванович, ни даже аспирант Симакин…

Почти все члены кафедры, кроме, может быть, старого лаборанта, постоянно жаловались на заседательскую суету, но втайне они любили эту суету. Если старый лаборант после заседания быстренько одевался, натягивал на лысину серую свою кепочку и незаметно, но тотчас же уходил домой, другие собирались в профессорской комнате и долго еще толкли воду в ступе, не наговорившись во время заседания. И сейчас они толкли эту воду в комнате, звонили по телефону, спорили о том, о чем не удалось доспорить на кафедре, гуртовались по двое, по трое. Иван Иванович тоже любил оставаться. Он обычно заполнял тучным телом своим кресло и сидел один, вроде бы и без дела и вроде бы с делом.

Он всегда выглядел немного усталым и оттого еще более важным и не был похож на человека, который сидит без дела, даже если он и на самом деле сидел без дела.

— Зря вы, Иван Иванович, на Лобачева, — сказал аспирант Симакин, остановившись перед креслом. — Все же способный преподаватель. Немного у нас таких.

— Я против Лобачева ничего не имею, — сказал Таковой. — Я против либеральничанья. Вожжи у нас распустили.

— Это верно, — согласился Симакин, потому что и ему, как и всем, после служебных полемик хотелось мира и взаимопонимания: все, мол, мы люди хорошие, порядочные, умеющие ценить друг друга, несмотря на то что иногда и спорим. И хотя оба знали, что все это неправда, продолжали держать себя так, как если бы это действительно было правдой.

— Читал в «Новом мире»? — спросил Иван Иванович, поддавшись возникшей сейчас взаимной доверительности.

— А что там, Иван Иванович?

Иван Иванович заскрипел креслом.

— Почитай, — сказал он и тяжело повернулся к столу, где лежал последний номер учебной газеты. — Обратил внимание? — Иван Иванович раскрыл газету, но в руки ее не взял, оставил раскрытой лежать на столе. — Видишь, как начинают верстать? — ткнул он пальцем в газетную полосу, где заголовок статьи был разбит на три части и вверстан в текст: одна часть сверху, другая внутри полосы, третья внизу.

Симакин молчал и долго смотрел на этот заголовок, но ничего не сказал, потому что ему это нравилось. Таковому же разверстанный по тексту заголовок казался крамольным, казался нарушением принципов партийно-советской печати.

— Ведь так можно до всего дойти! — сказал он с угрозой в неизвестно чей адрес — Ну, критикуй, если хочешь. Но нельзя же вместе с критикой выплескивать и ребенка — идейность нашу.

При всем этом Иван Иванович сидел в кресле несокрушимо, почти полуразвалясь, но не слишком. Словом, сидел так, что каждый, кто взглянул бы на него, мог понять только одно: мне-то ничего, я сижу прочно, но что будет с вами, что будет вообще, если начнут с верстки, а потом дойдут до всего?!

И только в маленьких, заплывших глазах Ивана Ивановича мелко-мелко, почти совсем незаметно, метался страх.

Когда газеты верстались правильно, этого страха у него не было, он уверенно смотрел в будущее, обзаводясь большим семейством. У него была жена с высокими требованиями и семь дочерей, которых он нежно любил, хотя и держал в строгости.

Тогда все было просто и понятно, и Иван Иванович вообще не любил рассуждать о сложностях жизни. Правда, иногда он поддерживал такие разговоры, но про себя думал другое. «Ладно, — думал он, — если вам хочется видеть жизнь сложной и запутанной — пожалуйста. Я-то знаю, что это не так, хотя вы можете и не знать».