Всеволод Кочетов - Молодость с нами

— Его любовница! — сказал Мукосеев.

— Товарищ Мелентьев! — Павел Петрович встал. — Это что же, опять старые сплетни подымать будете? — Его охватило волнение, ему было противно и мерзко.

— Сядьте! — сказал Мелентьев. — Тут собрались коммунисты, и они не сплетнями занимаются. Они прямо и честно высказывают свое мнение. Если правда глаз колет, потерпи, товарищ Колосов. Не все тебя елеем мазать.

Павел Петрович сел, прикрыл лицо рукой и приготовился услышать еще худшее. Он, правда, все еще верил, что кто-нибудь даст отпор Мелентьеву и приспешникам Мелентьева. Откуда ему было знать, что Мелентьев тщательно продумал состав тех, кого надо было пригласить на бюро, что пригласил он только обиженных, обойденных Колосовым, что члены бюро старый большевик Малютин и Архипов были вызваны в горком по просьбе самого же Мелентьева, который договорился об этом с Савватеевым: без них, мол, лучше будет. А то еще бузу поднимут. Архипов, он потише, а Малютин — тот все может.

Слово после Самаркиной взял Мукосеев. Он бил себя в грудь кулаком, облизывал пересыхающие губы, жадными глотками пил из стакана, хрипел. Он говорил о том, как с винтовкой в руках завоевывал советскую власть, как всегда честно трудился, о том, что его всегда ценили, и только Колосов изволил обвинить в лодырничестве, в увиливании от задач современности, в уходе в тихую гавань компиляций и подражания. Это неправда! Он хоть сейчас умрет за советскую власть, пусть только партия прикажет.

Его речь произвела громадное впечатление. Он говорил так искренне, с таким негодованием, что вот, думалось, сейчас упадет человек и умрет от разрыва благородного сердца. Он продолжал говорить, он кричал о том, что на столе у Мелентьева, вон там, справа, лежит заявление старого честного рабочего, который тоже проливал кровь за советскую власть, за революцию. Старый пролетарий Семен Никанорович Еремеев пишет, что и на производстве инженер Колосов думал больше о себе, чем об интересах партии и государства. Он запорол сорок тонн высококачественной стали, которая стоила больше миллиона рублей, и при поддержке каких-то дружков сбежал с завода в институт. Он и в молодости немало летал с места на место. Он не ужился на Уралмаше, на Магнитке, на Сталинградском тракторном. Посмотрите в его личное дело. У него биография летуна. Но летуна, который любит летать с комфортом. В институт он перелетел со своей любовницей. Правильно тут говорила товарищ Самаркина. Стрельцова пользовалась барским покровительством, ее заявление об отпуске директор Колосов подписывал лежа ночью в постели.

— Перестаньте! — сказал Павел Петрович довольно спокойно. — Вы уже не меня, а партбюро пачкаете. Такая чудовищная клевета оскорбительна уже не для меня и Стрельцовой, а для тех, кому вы ее преподносите.

— Бросьте демагогию! — крикнул Мукосеев. — Мы таких… — Он рванул себя за ворот, с треском полетели на пол пуговицы. К нему бросилась Самаркина с очередным стаканом воды. Он замолчал.

Взяла слово Лиля Борисовна. Красная, с трясущимися руками, она заговорила о том, как груб товарищ Колосов, как он кричал на товарища Харитонова. «Когда?» — спросил Павел Петрович. Но Лиля Борисовна, не отвечая на вопрос, продолжала говорить. Она сказала, что однажды, когда к Павлу Петровичу зашла заведующая институтскими яслями — все ее знают: она, конечно, действительно очень полная женщина — и попросила утрясти какой-то вопрос, товарищ Колосов ответил, что с ее комплекцией нелегко что-нибудь утрясти. Глупой шуткой он глубоко оскорбил человека. Он оскорбил и ее, Лилю Борисовну, прогнав с того места, на котором она проработала столько лет.

Затем взял слово работник хозяйственного отдела. Павел Петрович подумал, что, наверно, он будет говорить о квартирах, потому что сам просил квартиру и ему в ней отказали. Так и случилось. Хозяйственник принялся рассказывать о том, как заселяли новый дом, о том, что старым работникам института, например вот присутствующим тут товарищам Харитонову и Самаркиной, квартир не дали, а какому-то заводскому парню выделили комнату.

Павел Петрович подумал, что надо перебить оратора и сказать, что эту комнату весной институту вернут, что ее дали по просьбе секретаря Первомайского райкома партии, что так спасали жизнь молодого рабочего. Но он промолчал, он понимал, что слушать его уже не будут. Хозяйственник говорил еще о том, что незаконно дали квартиру и Ведерникову, у которого и так есть квартира в городе, а кроме нее есть квартира в Трухляевке, есть жилье и у его жены, где-то за городом. Еще вот одну дали.

Перечень грехов Павла Петровича все рос и рос. Припомнили даже переезд в новый кабинет: самодурство, дескать. Выступил рабочий из мастерских, сказал, что три дня добивался приема к директору, да так и не попал к нему. Мелентьев принялся читать вслух подписанные и анонимные письма.

Потом Павел Петрович выступил в свою защиту. Но получилось у него как-то плохо, неубедительно. Он думал о том, как легко обороняться против открытых врагов и как трудно стоять перед товарищами, которые или действительно не понимают тебя или не хотят понимать. В борьбе против врагов ему бы помогли, но кто поможет в борьбе против товарищей по работе, по партии? Кто поверит ему одному, а не им, вот тут собравшимся?

— Все, что здесь происходит, для меня непонятно, товарищи, — говорил он. — Это или сон или какое-то страшнейшее недоразумение.

— Нет тут никакого недоразумения, — перебил его Мелентьев. — Это логическое завершение вашей линии отрыва от партии.

На Павла Петровича снова обрушились гневные речи. Он слышал нелепые слова, которые никак не могли относиться к нему. Он слышал, как говорил Мелентьев:

— Я думаю, мы не ошибемся, товарищи, если примем решение исключить Колосова из партии и рекомендовать это решение партийному собранию. Кто «за»? Трое. Кто «против»? Двое. Итак, проходит предложение исключить Колосова из рядов Всесоюзной Коммунистической партии большевиков. Вы свободны, товарищ Колосов.

Павел Петрович встал, твердым шагом дошел до двери, там обернулся и сказал:

— Нет, это не партийное решение.

Добравшись до своего кабинета, он надел шубу, шапку, обмотал шею шарфом. Было поздно, Вера Михайловна Донда ушла домой. Куда надо звонить, чтобы вызвать машину, он забыл. Он вышел на улицу и шел, шел больше часа. Сначала решительным шагом, быстро, затем все медленнее, медленнее и все менее решительно. Просто было сказать: «нет, это не партийное решение», но не просто было опровергнуть обвинения, возведенные на него. Их было так много, что они стали давить на его плечи.

Он не оглядывался и потому не видел, что за воротами института его догнала какая-то женщина и неотступно следовала за ним в нескольких шагах позади.